Полунощница
Шрифт:
Иосиф положил руки на парту:
– Братья и сестры.
Павлу показалось, что регент доставал свой баритон откуда-то из желудка. Все головы повернулись к нему.
– Наш остров, он, как бы точнее сказать…
– Святой, – хохотнула Ася.
Этот смех как будто перекрыл регенту воздух. Он склонил голову над столом, как дед Иван.
– Я думал, как лучше сделать. Для всех лучше. Все долго готовилось…
Это было похоже на мысли вслух. Регент замолчал. Минуту все переглядывались, потом задвигали стульями, засобирались, зашуршали пакетами –
От двери все отпрянули, расступились – вошел Семен в криво застегнутой куртке, раскрасневшийся с улицы. Регент поднял лицо, нерешительно встал, шагнул ему навстречу. Павел поразился контрасту. Семен, коренастый, краснолицый, вихрастый, и Иосиф, с миндалевидными глазами, тонким профилем, в черных одеждах. Человеком по-настоящему живым в ту секунду казался Семен. Он был частью Зимней, острова, Ладоги.
Брезгливо дернув верхней губой, Семен объявил:
– Богомольцы, мать вашу, просрали мы остров. Че пялитесь? Все, суд был по выселению, пока вы тут глотки драли.
– Ты чего? Повестки еще даже не приносили. – Митрюхин всматривался в Семена. – Много на грудь принял?
Семен даже не глянул в сторону Митрюхина.
– Ну, отец Иосиф, расскажи хористам, как ты вчера спевку собрал, чтобы никто на суд не попал. И сегодня – что? Держишь их здесь, чтобы беспорядков не было? То-то я думаю, ты в Зимнюю зачастил.
Митрюхин вытянулся лицом, разинул рот. Танька облегченно вздохнула. Ася влезла между регентом и Семеном, Павлу показалось – ее вот-вот дернет током, что пускали взгляды этих двоих.
– Отец Иосиф, погодите. Семен, ты откуда это взял-то? Ну, пели мы вчера, ты сам-то где был?
– Ася, не лезь, а? – Семен оттолкнул Асю в сторону, схватил Иосифа за рукав, на груди у того звякнул крест. – Что замолк? Пой теперь, а хочешь, и спляши.
– Не кричи, пост идет, – прошелестел регент. – Ты как хотел тут жить дальше? На что? Волонтерок грабить?
Павел еще не видел Иосифа таким нервным, таким усталым. Митрюхин подошел к Семену сбоку. Тот выхватил из кармана бумагу, протянул: читай. За бумагой вылетела открытка, скользнула по воздуху под парту. Митрюхин долго шевелил губами, бумага подрагивала в его руке, другой ладонью он гладил голову Шурика, привычно державшегося за отцовскую за штанину.
– Зимнюю музеем признали, нас в Сортавалу.
– Когда? – спросила Танька.
– Второго, после Пасхи.
Бумага пошла по рукам, все заговорили разом. Танька ушла, потянув за собой Шурика и Митрюхина, – собираться, «раз такое дело». Семен вышел, хлопнув дверью. Павел, сидевший ближе всех, нагнулся за открыткой – догнать, отдать, вдруг что важное.
Но с черно-белой фотографии на Павла строго глянула молоденькая баба Зоя. Может, еще школьница. Она сидела за круглым столом, тем самым, что Павел помнил стоявшим в гостиной. Сложила руки перед собой, как недавно Ася. Так баба Зоя и садилась всегда – напротив – для серьезного разговора. Казалось, она и сейчас заговорит, сгиб-трещина, прошедший ей под грудью, ее не остановит. На обратной стороне знакомый круглый почерк: «Моему Пете, серьезному брату, от Зайца». Павел покачнулся, схватился за косяк, выскочил за дверь, заорал в темноту коридора:
– Где ты ее взял? Бабу Зою? Где?
Семен, не оборачиваясь, стучал сапогами прочь. Павел нагнал его у самой дальней двери. Семен почти скрылся за ней. Павел мельком заметил печку, занавеску в цветок, стол, чьи-то портреты на стене. Только хотел поставить ногу в проем, а уже щелкнул замок. Павел заколотил со всей силы по крашеной фанере:
– Открой! Кто там у тебя на стене? Петя, что ли? Откуда?
– Паш, тут, это, твой телефон обзвонился. – За его спиной стоял Бородатый, потный, утирающийся шапкой, как всегда. – Пять пропущенных, мож, такое дело, что случилось? С собой носи его. Я только прилег.
Павел, еще раз засадив ногой по двери Семена, шумно выдохнул, поплелся за Бородатым. Тому было любопытно: в Зимнюю он, видимо, заявился впервые. Смотрел на поленницы, на печные заслонки, за которыми, играя в круглых отверстиях, потрескивал огонь. Высунувшаяся в коридор с туго набитым мусорным мешком Танька шарахнулась от Бородатого, как от незнакомца. И тут Павел сообразил, что Бородатый и на службах, сколько они здесь, ни разу не бывал.
За дверью с табличкой «Младшие классы» спорили, слышалось Асино: «Да тише вы!»
– Это вы там поете, да? – Бородатый заглянул в щелку. – А чего орут? Мне тетка какая-то сказала, что ты в Зимнюю убежал.
Павел кивнул с трубкой у уха. Оттуда сыпались вопросы: «Ну, ты куда пропал? Когда на работу выходишь?» Олег распсиховался, а Павлу хотелось вышвырнуть телефон, убежать в волонтерскую, спрятать голову под подушку. Неужели Семен и есть тот пацан? «Але? Слышь меня? В понедельник, говорю, выйдешь?»
– Нет, – Павел удивился своей решимости. – Извини, неинтересно.
«Ты чего меня подводишь-то? Оклад видел? И это только на первое время. Дальше прибавим». Трубка была готова еще что-то пообещать, но Павел нажал на отбой. В голове стало ясно, легко, как будто разобрал бардак на рабочем столе.
Из класса, сопровождаемый взволнованными тетками, вышел регент.
– Ты-ы-ы-ы? – вдруг заорал Бородатый.
Ася прошмыгнула едва ли не у регента под мышкой. Встала возле Павла. Остальные, вытянув шеи, столпились в дверях класса.
– Сволочь неблагодарная, вот, значит, где ты окопался! – Щеки Бородатого налились красным.
Павел схватил Бородатого за руку.
– Ты что, рехнулся? Это же регент здешний.
– Уже регент, значит? Отец тебе не снится, нет? Ты в курсе, что он лежал полгода, звал тебя каждый день, помириться чтобы. Такое дело, почернел весь.
Регент стоял, опустив голову. Павел видел его бледный лоб, нос, скулы.
– Носится со своим голосом, людей живых в грош не ставит. Монах хренов! Ну говорил мне папа твой, что ты рясу надел, но не думал вот так с тобой столкнуться. Вот где ты прижился!