Полутьма
Шрифт:
— Подожди, — спрятавшись в тень под козырьком магазина, я хватаю Дашу за руку, вынуждая остановиться, — а ну-ка, посмотри на меня.
Так и есть. Рваными движениями губ Даша растирает помаду по губам, пытаясь скрыть свою обычную нервозность. Но я все равно вижу, что ее рот сейчас слегка перекошен вправо, а глаза прищурены больше, чем обычно. Поперхнувшись, наблюдаю, как наманикюренный пальчик вновь заправляет выбившуюся прядь.
— Значит, ты ревнуешь, — констатирую я, глядя на старательно отводимый взгляд поблескивающих зеленых глаз, — но если не знаешь
— Ой, все, — подруга вырывает руку и проникает внутрь охлаждаемого кондиционером тесного помещения магазинчика, — полиграфом к дяде просись, возьмет.
Тогда он точно здорово проколется. Так себе из меня детектор лжи. Прохлада успокаивает раздраженную кожу, и я с удовольствием прикрываю за собой дверь, вновь зацепив колокольчик. Привыкла я уже к таким тесным и каким-то домашним, что ли, помещениям. Тут нет московской суеты, толп народа, а каждого встречного знаешь в лицо. В наши два супермаркета не ходила, хотя они и сюда добрались. Не хватало мне людей, в окружении которых чувствуешь себя как дома. Ощущаешь за них ответственность и поэтому снова находишь силы. Чтобы жить. Бороться. И даже презрительный взгляд единственного посетителя сейчас, Мишки, не портит мне настроения.
— Кузнечик, — выдает он, кивая на Дашку, что тут же фыркает, — познакомишь?
— Как в гости к тебе регулярно бегать перестану, чтобы кулаки свои об жену не чесал, сразу, — усмехн-увшись, я подхожу к прилавку, разглядывая скромный ассортимент.
— Самато давно правильная такая стала? — шипит Мишка, но не приближается. — В дела мои семейные не лезь!
Опасливо оглядываясь, смешно выпятив грудь вперед, делает шаг в сторону, освобождая мне место в очереди, которой нет. Мельком кинув взгляд в окно и убедившись, что никто к магазину не приближается, делаю шаг вперед, одним движением сгребая подвыпившего мужика за грудки. Тельняшка натягивается на когда-то крепких, а сейчас обвисших мышцах, а Мишка, видимо, осмелев из-за присутствия Даши, с тяжелым выдохом замахивается, тут же зашипев от боли в пойманной и вывернутой руке.
— Значит так, рембо, — спокойно говорю я, продолжая кидать взгляд в окно, — еще один фингал у Машки — лес у нас большой, места всем хватит. Понял меня?
— Кузнечик, хорош тебе, — запал мужика пропал, а я с ужасом понимаю, что когда-нибудь могла стать такой же.
Если много пить и гробить себя, постепенно все твои боевые заслуги превратятся в вот это скулящее лицо и слабые дрожащие руки.
— Да не трогаю я ее больше! — видимо, приняв за недоверие мое молчание, скулит Мишка, продолжая морщить покрытое морщинами и пигментными пятнами лицо. — Вот те крест.
Меня парализует. Словно в замедленной съемке, задержав дыхание, вижу, как темные от сигарет пальцы левой свободной руки складываются и накрывают алкаша знаменем. Зашипев от боли, опалившей лицо и грудь, отталкиваю того к двери. Мишка врезается в стекло и проваливается за распахнутую дверь, снова зацепив колокольчик.
— Это тоже, — тихо шепчет Даша, пока я жмурясь, пытаюсь отогнать панику, — я не знала.
— Да, — облизнув губы и поворачиваясь на шум Маринкиных шагов, киваю я, — это тоже.
В такие моменты особенно хочется жаловаться на жизнь. Когда твоим любимым фильмом в детстве был «Блэйд», ты надеешься хотя бы на какие-то откаты за перенесенную боль. Сверхсила, скорость, внушение. Да что угодно. Хоть какой-то плюс. Даже чудо регенерации, проявив себя лишь один раз, больше никогда не появлялось. У меня не было жажды. Именно это док выносил в плюсы. Но… У меня и человеком ее не было, не правда ли? Не сказать, что когда-то я была сильно верующей, нет. Спокойно относилась к религиям и прочему. Но теперь у меня постоянно складывалось ощущение, что даже тот, в кого верят, покинул меня.
Без разницы, что это было. Православный или католический крест, мусульманские амулеты. Что угодно. Все предметы, в которых концентрируется веками людская вера. Иногда от этого, как сейчас, было трудно дышать.
Отвлечь от грустных мыслей меня смогли тихие шаркающие шаги. Недоуменно нахмурившись, я кинула взгляд туда, где из подсобки доносились приглушенные ругательства. Сухие и какие-то неживые. Обычно на звук колокольчика Маринка шла сразу. Конечно, с комментариями, но это из-за статуса. Облизнув губы, я перегнулась через прилавок.
— Марин? — просто шорох. — Эй, я масло забыла вчера взять. Захватишь?
Та серая тень, что, сгорбившись, выползла из подсобки, — с темными кругами под опухшими глазами, мало напоминала Маринку. Уголки губ дрожали, а русые волосы беспорядочно разметались по плечам. Такого она никогда не допускала. Нарушать правила просто была не способна. Но факт остается фактом — бледная копия улыбчивой девочки сейчас быстрым движением прижала синюю пачку масла к прилавку и не глядя на меня набила что-то на кассе.
— Восемьдесят девять рублей, — прошептали без привычной малиной помады кажущиеся обескровленными губы.
А я смотрю на пачку сливочного масла и ничего не могу понять.
— Марин, ты чего? — девчонка фыркает и тут же устремляет полный злости на меня взгляд.
— Да ничего, Кузнечик! А то ты не знаешь, краля московская! — от приступа гнева ее глаза снова наполнились слезами.
— Я последняя, кто на кралю похож, — легко улыбаюсь я, подав. аясь вперед, — скорее на Мишкуалкаша. И, если уж на то пошло, я не из Москвы. Прекрати реветь и объясни спокойно.
— Очередь не задерживай! — зло зыркает на пустой магазин и сосредотачивается на Дашке. — Вам чего?
— Поспать бы, — не растерявшись, выдает подруга, опираясь на прилавок, — и тебя в порядок привести. Есть кому подменить?
Маринка от растерянности глазами только хлопает и реветь забыла. Только смотрит то на меня, то на Дашку. Подхватив пачку сливочного и опершись на руки, я перепрыгиваю через прилавок, засыпая с громким звоном мелочь в открытую кассу. Нога отдает простреливающей болью от резкого движения, а мышцы спины зудят. Маринка молча наблюдает, пытаясь выйти из транса.