Полвека без Ивлина Во
Шрифт:
Поэтому следующие мои произведения будут отличать две особенности, которые уменьшат их популярность: забота о стиле и попытка более объемно изобразить человека, что, по-моему, подразумевает одно — в его взаимоотношениях с Богом.
Прежде чем мы расстанемся, попробую ответить еще на несколько вопросов. Леди из Хэмпстеда, Нью-Йорк, спрашивает: считаю ли я своих героев «типическими». Нет, миссис Шульц. Меня ужасает ваш вопрос. Романисту нет дела до типов — они добыча экономистов, политиков, рекламщиков и представителей других скучных профессий нашего времени. Художника интересуют только индивидуальности. Государственный муж [189] , заклеймивший наше время термином «век обычного человека», отказывается замечать очевидный исторический факт: только художник, а отнюдь не государственный деятель, решает, кого считать героем времени. «Обычный человек» не существует. Он — абстракция, выдуманная занудами для зануд. Даже вы, дорогая миссис Шульц, — индивидуальность. Когда читаете рассказ, не спрашивайте себя: «Соответствует ли такое поведение той или иной возрастной группе, классу или психическому типу?», а задайтесь вопросом: «Почему
189
Автором ставшего весьма популярным выражения «век обычного человека» был американский государственный деятель Генри Эгард Уоллес (1888–1965), в 1941–1945 гг. вице-президент США в правительстве Ф. Рузвельта; впервые фраза прозвучала в его программной речи 1942 г. «Цена победы свободного мира».
Гораздо более осмысленный вопрос, который мне часто задают: «Ваши персонажи взяты из жизни?» В самом широком смысле, конечно же, да. Все, за исключением одной или двух незначительных фоновых фигур, списаны с реальных людей; большинство персонажей появляются в результате слияния в единое целое бесчисленного количества разнообразных жизненных впечатлений и воображения. Мне всегда было нелегко извлечь чистую комедию или трагедию из грубого фарса, который разыгрывали окружающие меня люди. Мужчины и женщины, какими я их видел, выглядели бы неправдоподобно, если бы я их запечатлел без каких-либо изменений. Например, журналисты, с которыми я общался на протяжении нескольких горячечных недель в Аддис-Абебе и затем попытался вывести в виде второстепенных персонажей «Сенсации». Или капитан Граймс из «Упадка и разрушения». Я знал этого человека [190] . Самая нелепая эскапада моей юности была следствием серьезной беседы с отцом о моих долгах, после которой я попытался добиться финансовой независимости и начал преподавать в частной школе. Здесь я встретил человека, который изрек, как мне показалось, афоризм: «Похоже, старина, прошедшая четверть была первой за два года, которую я отработал до конца». Но если бы я написал роман, в котором дал полный отчет о его проступках, то мы с издателем пошли бы под суд.
190
Коллега Ивлина Во, некто мистер Янг, послуживший прототипом для Граймса, одного из самых колоритных персонажей романа «Упадок и разрушение» (1928). В своем дневнике Ивлин Во не раз упоминает Янга, который не скрывал своих «педерастических наклонностей: только и разговоров, что о красоте спящих мальчиков» (запись от 14 мая 1925 г.): «Его исключили из Веллингтона [закрытой школы для детей британских офицеров. — Н. М.], выслали из Оксфорда и заставили уйти из армии. От его услуг отказались четыре школы, три — в середине семестра из-за мужеложества, а четвертая — потому что он пил шесть дней подряд, не переставая. При этом он без труда устраивается на новое место, которое лучше предыдущего» (запись от 3 июля 1925 г.) (И. Во. Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным… — С. 70, 72).
Что касается главных героев, то по-настоящему я ими почти не управляю. Я сажусь за работу, заранее предполагая, что они будут делать и говорить, но они постоянно поступают по-своему. Взять хотя бы миссис Лин, героиню романа «Не жалейте флагов!»
Вплоть до середины романа я понятия не имел, что она втайне от всех пьянствует. Я не мог взять в толк, почему она себя так странно ведет. Когда в одной из сцен она внезапно села на ступеньку кинотеатра [191] , я все понял и вынужден был вернуться к предыдущим главам, чтобы оставить целую батарею пустых бутылок в ее квартире. В то время я находился на борту транспортного судна. За столом рядом со мной сидел молодой командир миноносца, который может быть моим свидетелем. Однажды за обедом он спросил, как продвигается работа над книгой. Я ответил: «Плохо. Ничего в ней не понимаю. — И вдруг воскликнул: — Понял! Миссис Лин — пьяница».
191
В третьей главе романа описывается, как «вдребезги пьяную» Анджелу Лин встретили возле кассы кинотеатра ее светские знакомые, после чего «по всему Лондону разнеслась весть, что выдержанная, циническая, отчужденная, безупречно одетая, донельзя исполненная чувства собственного достоинства миссис Лин <…>, которая вот уже пятнадцать лет являла собой высший и единственный в своем роде образец всего того, что американцы называют „уравновешенностью“, — эта чуть ли не легендарная женщина была подобрана <…> в сточной канаве, куда, как она ни упиралась, ее выбросили двое вышибал из кинотеатра, где она учинила пьяный дебош» (роман «Не жалейте флагов» цитируется в переводе В. Смирнова).
Напротив, роман «Пригоршня праха» я начал с конца. До него я написал рассказ о человеке, ставшем пленником в джунглях и кончившем свои дни, читая вслух Диккенса [192] . Идея рассказа пришла после посещения уединенно жившего колониста и размышлений о том, как легко он мог бы сделать меня своим пленником. После публикации рассказа замысел продолжал развиваться. Я захотел показать, как пленник очутился в джунглях, и постепенно пришел к изображению другого вида дикарей, среди которых культурный человек оказывается в бедственном положении у себя дома.
192
Рассказ «Человек, который любил Диккенса» (1933), впоследствии ставший главой романа «Пригоршня праха» (1934), был написан под впечатлением от визита на ранчо некоего мистера Кристи во время путешествия Ивлина Во по Британской Гвинее и Бразилии зимой 1933 г.
Время от времени мне говорят: «Недавно встретил человека — точь-в-точь персонаж из вашей книги». Я встречаю их везде, причем случайно, не выборочно. Полагаю, весь мир населен моими персонажами.
До войны порой утверждали, что я, должно быть, имею дело с весьма специфической публикой. Затем я вступил в армию и прослужил там шесть лет, общаясь главным образом с кадровыми военными, которые славятся своим жестким единообразием. Я был потрясен тем, что командовали мной, ели со мной за одним столом совершенно не похожие друг на друга люди. Из чего я сделал вывод: такой категории как «нормальность» не существует. И это ставит перед писателем задачу: вобрав в себя, упорядочить бесформенный и грубый жизненный материал.
Отсюда вытекает последний вопрос: «Ваши произведения замышлялись как сатирические?» Нет. Сатира — продукт своего времени. Она предполагает общепринятые нравственные ценности и переживает расцвет в стабильном обществе, например, в ранней Римской империи или в Европе XVIII века. Она нацелена на безалаберность и лицемерие. Она утрирует и разоблачает жестокость и глупость политиков. Она стремится вызвать чувство стыда. Всему этому нет места в Век обычного человека, в котором порок уже не притворяется добродетелью. В наши дни у художника остается одна-единственная обязанность перед распадающимся социумом: создать крошечный островок порядка в себе самом. Предвижу, что в наступившие темные времена писатели будут играть ту же роль, что монахи в эпоху раннего Средневековья, а они не были сатириками.
И последний вопрос: «Считаете ли вы ‘Возвращение в Брайдсхед’ вашей лучшей книгой?» Да. Роман «Пригоршня праха», мой прежний любимец, полностью был посвящен человеческим взаимоотношениям. Он был исполнен гуманизма и вобрал в себя все, что я должен был сказать о гуманизме. «Возвращение в Брайдсхед» — куда более амбициозное произведение, хотя, возможно, и менее совершенное. Но я буду гордиться тем, что попытался осуществить, независимо от похвал читателей или проклятий критиков. В частности, меня не слишком трогают обвинения в том, что я использую клише. Полагаю, что повышенное внимание к клише сродни одержимости столовым этикетом. Они возникают из-за того, что человек вращается в дурном обществе. Профессиональный обозреватель по долгу службы читает так много бездарных сочинений, что приобретает нездоровую страсть к броским фразам. Во множестве случаев сюжетному действию требуется неброский фон; когда важно то, что происходит на переднем плане, пейзаж должен быть условным, выполненным в традиционном стиле. Никогда не поверю, что серьезный писатель побоится использовать то или иное выражение только потому, что его употребляли раньше. Одни лишь рекламщики вечно пыжатся, чтобы подобрать вычурные эпитеты к обыденным предметам.
Не задевают меня и обвинения в снобизме. Классовое сознание, особенно в Англии, сегодня настолько взбудоражено, что произнести слово «аристократ» — все равно что сказать «проститутка» шестьдесят лет тому назад. Новоиспеченные блюстители нравов утверждают: «Без сомнения, такие люди еще существуют, но вскоре мы о них ничего не услышим». Я же сохраняю за собой право писать о том круге людей, с которым я лучше всего знаком.
Один критический выпад глубоко потряс меня: почтовая открытка от мужчины из Александрии, штат Виргиния (мой единственный американский корреспондент мужского пола). Он пишет: «Ваш роман ‘Возвращение в Брайдсхед’ — странный способ показать, что католицизм является ответом на все вопросы. Скорее, он смахивает на поцелуй смерти». Могу сказать одно: простите, мистер Макклоз, я старался. Мне не совсем ясно, что вы понимаете под выражением «поцелуй смерти», но уверен, что это нечто омерзительное. Что-то вроде плохого запаха изо рта? Если так, то я и впрямь потерпел неудачу, а мои неукротимые персонажи в очередной раз отбились от рук.
Life, 1946, April 8, р. 53–54, 56, 58, 60
The Estate of Laura Waugh
Я всюду вижу одну лишь скуку
С моей стороны было бы самонадеянно пытаться истолковать «глухонемой язык Провидения», как его метко назвал Винсент Кронин [193] . Я могу лишь предсказать, что нам предстоит в следующем десятилетии, если нынешние тенденции будут развиваться в том же направлении.
193
Винсент Арчибальд Патрик Кронин (1924–2011) — английский историк, сын некогда популярного писателя Арчибальда Кронина: автор биографий Людовика XIV, Марии-Антуанетты, Наполеона I и других исторических деятелей; среди прочего, автор книги об итальянском миссионере-иезуите Маттео Ричи «Мудрый человек с Запада: Маттео Ричи и его миссия в Китай» (1955), откуда и взята цитата. (Прим. перев.).
Должен признаться, что, когда я пытаюсь заглянуть в близкое будущее, меня охватывают дурные предчувствия. Угрозы физиков-ядерщиков, раздутые рекламной шумихой, меня не слишком тревожат: во-первых, я не возражаю против полного уничтожения нашей планеты. Лишь бы оно было непреднамеренным (что вероятнее всего). Если же это случится по злому умыслу, значит, кто-то будет в нем виноват. Даже хорошо информированный школьник знает, что мир когда-нибудь кончится. Единственное, в чем можно быть уверенным: огненная катастрофа будет неожиданной. Поэтому мы можем руководствоваться только одним твердым правилом: живи каждый день так, как будто он последний. Во-вторых, когда ученым и публицистам удается вызвать у нас озноб, они ощущают свою необычайную значительность. Я хорошо помню, какой вздор несли в 1938 году эксперты по химическому и бактериологическому оружию, как грозили крупномасштабными потерями от воздушных бомбардировок. И в-третьих, я не верю в то, что следующая мировая война разразится в то время, о котором мы сейчас говорим.