Полвека любви
Шрифт:
Но мне-то каково? Я же привязан к ним обоим. Звоню Миле — она обрушила на меня гневную тираду: мол, я встал на сторону Сергея, а ведь он и такой, и сякой… ужасный эгоист… Я томился с трубкой у уха, вот уж верно говорится: попал между молотом и наковальней…
Договорились о встрече, и на следующий день мы с Лидой приехали к Миле. Я ожидал продолжения давешнего трудного разговора, чувствовал себя стесненно. Но Мила встретила нас радушно, как ни в чем не бывало. Мы расцеловались, и она познакомила нас с Валей Мироновым — молодым актером Центрального детского театра. Дело в том, что Мила, не состоявшаяся как актриса на сцене, состоялась как мастер художественного чтения. Под ее руководством Миронов подготовил большую композицию по поэме Лонгфелло «Песнь о Гайавате». Вот она и позвала Валю, чтобы мы его послушали.
Надо ли говорить, как я обрадовался? «Гайавата»! Это был, можно сказать, скачок лет на тридцать назад. Мы втроем — Ионя Розенгауз, Алик Вольпе и я — сидим за столом напротив Александра Бенкендорфа, студента архитектурного факультета, сына известной в Баку вузовской преподавательницы английского языка. Алик Бенкендорф — наш teacher — чуть ли не с третьего или пятого урока потребовал, чтобы мы каждый раз приносили на урок свежий анекдот и рассказывали его по-английски. По-моему, отличный метод изучения языка. Во всяком случае, мы быстро продвигались. Наш веселый teacher велел нам учить наизусть «Песнь о Гайавате» — память у нас троих была прекрасная, мы выучили почти всю «Песнь».
И вот Валя Миронов, милый парень с открытым улыбчивым лицом, читает нам «Гайавату» в бунинском переводе. Хорошо читает, изобразительно… и я устремляюсь мысленно в страну оджибуэев и дакотов диких… раскуриваю с ними трубку мира… и вижу нас, молодых, в бакинском дальнем далеке…
Заслушался…
Из моего дневника:
…В Москве, скорее всего, преобладает равнодушие к ближневосточному конфликту. Ходят всякие шуточки вроде: Израиль победил потому, что у них в армии четыре Героя Советского Союза, а в Египте всего два — Насер и Амер.
Разумеется, не обходится без подогревания антисемитских настроений. Передо мной все еще стоит белое, прыгающее какое-то лицо Нёмки Гельфанда. Они с Тоней привезли своего Игоря в Москву. Он мальчик способный, хорошо подготовленный, и письменную математику (под девизами!) сдал в МФТИ на 5. Но на устном экзамене его хладнокровно и обдуманно срезали. Игорь по паспорту русский (по матери), но фамилия говорит за себя. Нёмка заявил, что ему друзья сказали, будто в этом году евреям будет еще труднее, чем в прошлые годы, поступить во все московские вузы…
…Из собственных наблюдений. Зашел я как-то утром по Лидкиному поручению в овощной подвальчик во дворе, в Козицком переулке — капусту купить. Несколько покупателей, среди них — словоохотливый старичок, морщинистый, в редких седых волосиках. Разглагольствует во всеуслышание: «Вот — решил сам обед сготовить. А то в столовую все ходил — плохо там готовят. Невкусно. — И доверительно добавляет: — Жиды все продукты растаскивают…»
Хватит. Противно об этом писать.
…Много ходили по театрам. Трижды были в Театре на Таганке: «Павшие и живые», «Послушайте!», «Антимиры». Все три спектакля — сильная, блестящая публицистика. Они не боятся открытой тенденциозности, плаката, выразительного жеста, острого приема… В «Павших и живых» есть потрясающие куски, новеллы, что ли (напр., новелла о Бурштейне, о Всеволоде Багрицком и его матери). Этот крамольный спектакль, как говорят, был пробит Любимовым с огромным трудом. Идет под бурю аплодисментов. Зал набит молодежью. Возле театра — давка. Что это — театр-властитель дум?..
…Сергей дал нам прочесть верстку романа А. Бека «Новое назначение» («Онисимов»), Отличный, умно написанный роман об одном из командиров нашей индустрии, о верном (и беспощадном к себе и другим) сталинском солдате — о том, как этот честный, беззаветный труженик вдруг оказался за бортом новой эпохи. Назначенный послом в «Тишландию», он и здесь… делает все добросовестно и усердно. Но — до самого конца (погибает от рака) так и не понял: почему он, Онисимов, вдруг стал не нужен? Бек нашел отличную формулировку. Врач говорит Онисимову, что причина его болезни — «сшибка». Павловский термин. Сшибка между тем, что хочется делать, и тем, что делать вынужден.
У романа этого печальная история. Он должен был идти в № 8 «Нового мира» в 1965 г. Верстку послали в Тлавлит. И тут началось… Вдруг в ЦК пришло яростное письмо вдовы Тевосяна: она требует, чтобы вредный этот роман, порочащий ее покойного мужа, не был издан.
Неслыханное дело: набросились на неизданный роман. Совершенно очевидно, что Тлавлит совершил должностное преступление, дав читать верстку людям посторонним. Возмущение этой гнусной историей явственно выражено в стенограмме заседания секции прозы Московского отделения СП. Один за другим Каверин, Антонов, Березко и другие писатели говорят о высоких достоинствах романа Бека и о необходимости его печатать. В конце концов, он написан для миллионов читателей, а не для вдовы Тевосяна (хотя прототипом Онисимова, несомненно, явился Тевосян). Единогласно принимается резолюция, рекомендующая скорейшее издание романа. С того времени прошло около двух лет — а роман не издан. Все еще не издан! Доколе же будет Главлит управлять движением нашей литературы?!
…В один из последних дней июля ездили с Лидухой, Олегом Соколовым и Димой Биленкиным на дачу к Илье Варшавскому (где-то по Савеловской дороге). Славный старикан с седой шотландской бородкой и ироническими глазами сатира. Жена его — Луэлла Александровна — дочь американского политэмигранта и русской. Воспитывалась в семье Бриков, боготворит Лилю. Она была невестой писателя Кассиля, однажды Кассиль привез ее в Ленинград, там-то увидел ее Варшавский — и отбил. Милая женщина со следами былой красоты…
…В начале июля я купил в Мострансагентстве туристские путевки в Кижи и на рейс теплохода «Татария» Архангельск — Соловки — Архангельск. 14 июля выехали в Петрозаводск. Впятером: с Ионькой, Ритой и Натэллой… Утром 15-го приехали в Петрозаводск. Как глянули на чистенькую привокзальную площадь, на ровную перспективу улицы Ленина, в дальнем конце которой мягко серебрилось озеро, — так сразу и влюбились в этот город.
Издали увидели афишу оперного театра: «Кармен», «Демон» и все такое, полный набор… И тут мне пришло в голову: не Горьковский ли театр гастролирует? Я знал, что Долька летом должен гастролировать где-то на Севере. Подошли ближе — и видим: «дирижер А. Войскунский». Ах ты ж, господи! Немедленно отправились в лучшую гостиницу — «Северную». Точно, Долька со всеми горьковчанами стоит там постоем. Но сейчас он в театре, на репетиции. С трудом дозвонился в театр. И вот — примчался Долька. До чего же я рад был нашей неожиданной встрече, старина…
Вечером славно посидели всей компанией в ресторане ВТО. Долька был в ударе. Съел полторта, потом много играл на пианино и пел. Исполнил, кстати, по моей просьбе скерцо Мендельсона — когда-то в Баку это было его экзаменационной работой.
А утром 16-го мы сели на пристани на «Метеор» и — в Кижи. Спустя час с небольшим на горизонте, среди зеленых островков, открылась знаменитая кижская церковь…
Палаточный городок турбазы на берегу синего Онежского озера. Дали нам палатку на пятерых (№ 13). Раскладушки, тумбочки, стул. Гвоздь в шесте. Ну и отлично.
Пять прекрасных дней на Кижах. Все время тянуло смотреть на Преображенский собор. Вот уж воистину чудо, русская северная сказка! Какой-то Никон его срубил без единого гвоздя, неграмотный, должно быть, мужик, в душе которого невесть каким чудом поселилось тонкое понимание красоты, меры, гармонии… Лучше всего — эти 22 главы. Они, будто рыбьей чешуей, покрыты осиновыми «лемехами», ряд за рядом. Осина со временем приобретает благородный цвет тусклого серебра. Ветер и дожди полируют ее до блеска, и она вступает в чудесную игру с солнцем. Розовая на восходе, серебристо-зеленоватая в полдень, теплая, желтоватая на закате…
Каждый день мы с Ионькой брали лодки, усаживали наших дам — и давай утюжить озеро… Устанешь грести, бросишь весла, зачерпнешь горстью воды — пей не хочу. Вода чистейшая, студеная, сладкая какая-то.
Пять дней на веслах. Однажды пошли к острову одному, там привлекала зеленая, славно освещенная солнцем поляна, полого спускавшаяся к берегу, вокруг лес, а на гребне — совершенно идиллическое стадо коров. Думали — может, молоком разживемся. Хорошо причалили, привязали лодки, сошли на берег. Раздолье! Вдруг — топот. Оглянулись — те самые идиллические, буколические коровки несутся к нам вскачь. Выстроились правильной цепью, наставили рога и пошли на нас, отжимая к берегу. Присмотрелись мы — быки! Молодые резвые бычки, очень агрессивно настроенные. Особенно один, рыже-белый, вожак, что ли, с яростными, налитыми кровью глазами, все норовил поближе. Дамы наши перепугались, залезли в лодки, кричат нам, визжат: «Скорее! Садитесь в лодки!» А нам с Ионькой неудобно. Пересмеиваемся: где, мол, твоя мулета?.. Жаль, шпаги нет, и бандерильи… Однако на всякий случай взяли мы палки, и нехорошо как-то стало. А бычки все наступают. Черт с ними, говорим, может, у них тут бычий заповедник. Стараясь не торопиться, отвязали лодки, прыгнули под самыми бычьими мордами, оттолкнулись. Сфотографировал я этих воинственных бычков. Ну, и ударились в ретираду… Смеху было много. Бычий остров — так мы его прозвали…
Кижи — название старинное, еще дославянское, вепсское. Когда-то вепсы на этом острове устраивали игрища языческие, и слово «Кижи» вроде бы именно «игрища» и означает.
Туристы на кижской турбазе в основном москвичи и ленинградцы. Интеллигентные мальчики с рюкзаками, транзисторами, бородачи. Как всегда, много одиноких женщин. Запомнилась молчаливая девушка с огромными темными печальными глазами. Что привело ее сюда? Почему была все время одна?
Вокруг турбазы селились «дикари» в своих палатках. На одной палатке мы прочли: «Снится мне такая ересь, снится небылица, что не хочется мне есть, хочется учиться». Веселое студенческое племя… Парень, лежащий на траве и читающий «Прелесть» Саймака. Гитарный звон. Перекличка транзисторов. «Посмотри, посмотри, какое небо!» (это под вечер). «Что по радио?» — «Да ничего особенного. Этот, алжирский, как его… Бутадион в Москву приехал». — «Бумедьен?» — «Ага». — «Х-ха, Бутадион!»
Вечера прохладные, долгие. Спали под двумя одеялами. Ионька просыпался раньше всех. Выходил из палатки, садился на приступочку со своим Бернардом Шоу на английском языке, читал какого-то «Мафусаила». Нам хорошо было с Ионькой. С детских, бузовнинских времен мы с ним не ездили вместе. А тут — наговорились. Как когда-то в детстве, издевались друг над другом. Лучшего товарища для поездки, чем Ионька, не найти. Длинный, тощий, в старых плавках — бултых в озеро! А в озере градусов 13–14. Ни черта! Купались…
После Кижей — поездка на Соловецкие острова. Мы, в составе группы туристов, вышли под вечер из Архангельска на теплоходе «Татария». Раздвинулись зеленые берега Двины, и вокруг нашего белого корабля простерлось Белое море. Оно было удивительно тихое, заштилевшее, бледно-голубое. Мы стояли на верхней палубе, на левом борту, и любовались закатом. Красный диск солнца медленно и как бы торжественно погружался в море. «Вот при таком штиле и ясном небе, — сказал я, — может быть зеленый луч». И только я это сказал, как верхний край солнца, перед тем как утонуть, выбросил ярко-зеленую вспышку.
Вот это да! Много закатов на море повидал я за долгую флотскую службу — а зеленый луч, о котором знал из книг и рассказов старых моряков, увидел впервые. И было такое странное впечатление, словно я его вызвал своим воображением…
На Соловецком острове, в монастыре шли реставрационные работы. Вернее, только начинались. Благостная тишина простерлась над мощными монастырскими стенами и башнями, сложенными из каменных глыб. И чудились тут, на утоптанной площади, под низкими сводами, в мрачных кельях, не монахи-раскольники, а — толпы заключенных СЛОНа. Возможно ли это — выветрить лагерный дух? Молитвой и хозяйственной деятельностью очистить монастырь от многолетней скверны?
Мы прошли на лодках по Святому озеру, по каналам, вырытым некогда здешними насельниками. Совершили поход на Секирную гору, подвергаясь атакам злых комаров. В глубине острова, на месте старинного скита отшельника Савватия, видели казарму, в которой в годы Великой Отечественной помещалась школа юнг.
А еще тем памятным летом мы побывали у водопада Кивач и подивились точности державинского образа: «Алмазна сыплется гора…» Мы с Ионей пытались припомнить следующие строки, но вспомнили только: «От брызгов синий холм стоит, далече рев в лесу гремит». Кажется, Пушкин считал «Водопад» лучшим стихотворением Державина.
Здесь, на юге Карелии близ Онежского озера, да и на Кижах тоже, бросались в глаза обезлюдевшие деревни, седые от старости, заколоченные дома — мерзость запустения. А ведь это были когда-то, может и в державинские времена, места зажиточные, с прекрасными выпасами для многоголовых стад. Да и красота вокруг неописуемая. Поставить бы тут гостиницы, проложить дороги — отбоя не стало бы от туристов. Нет хозяйской руки…
Из моего дневника:
Концерт в филармонии. Для нас — открытие сезона. Французский пианист Морис Ренгессен. Это веселый худой человек лет 30 с бурыми бровями торчком (с начесом) и улыбкой Гуинплена.
Пианист высочайшего класса. Своеобразная программа. Рамо — «Египтянка», «Нежная жалоба» и «Гавот». Ничего, недурно. Но зато потом — какая буря разразилась, какой драматизм захватил нас! Шуберт — «Скиталец». Когда-то, я еще служил тогда, сидел я в своей каюте вечером, читал, а над ухом бормотал динамик. И вдруг полилась такая напряженная, такая жгучая музыка, что я навострил уши. Это был «Скиталец». Сегодня я услышал его второй раз — и снова был потрясен. Музыкальная лавина, неистовство борьбы и страсти, ах ты ж, черт, рояль чуть не подпрыгивал… И то и дело в этой буре возникает прозрачная лирическая фраза, пиано, воспоминание о чем-то давнем, покинутом… Тяжкие однообразные аккорды — пустыня встает перед взглядом. Человек еле передвигает ноги. Он изможден, нет спасения. И вдруг — отдаленный рокот прибоя. Там море! И он бежит, бежит из последних сил, а прибой нарастает…
Чингиз Гусейнов, представитель азербайджанского писательского союза в Союзе писателей СССР, посоветовал мне обратиться к секретарю по оргвопросам Константину Воронкову. И вот в июне 68-го, прилетев в Москву, я отправился в так называемый Большой союз, занимавший старинный особняк на улице Воровского. (Существует мнение, что именно с этого особняка Толстой списал дом Ростовых.)
По невысокой лестнице я поднялся на второй этаж. Тут стояла беломраморная статуя Венеры. Всесоюзному писательскому штабу скорее приличествовал бы Аполлон — все же покровитель муз. Ну да ладно.
В огромном кабинете сидел важный господин, брюнет с правильными чертами лица, — оргсекретарь Союза писателей СССР Воронков Константин Васильевич. От него явственно исходил холод. С непроницаемым выражением лица он выслушал меня, человека с периферии, и первым делом задал вопрос:
— А Мирза не будет возражать против вашего отъезда из Баку?
Вопрос меня удивил: с какой стати Мирза Ибрагимов, возглавивший СП Азербайджана после смерти Мехти Гусейна, будет возражать против моего отъезда? Да ему нет никакого дела до меня…
— Нет, — сказал я, — конечно, не будет.
— Прописка в Москве очень трудное дело, — сказал Воронков. И после паузы: — Можно попробовать в области.
Что ж, я был согласен и на Московскую область. Я ведь не числился корифеем литературы, для которого Москва распахнула бы радостные объятия. Я понимал свое место в иерархии.
Мы с Чингизом, милым и доброжелательным человеком, составили текст официального ходатайства в Мособлисполком — о разрешении мне вступить в жилкооператив в пределах Московской области. Воронков подписал его. Теперь оставалось совсем немного — побегать по чиновничьим кабинетам.