Полвека любви

Войскунский Евгений Львович

Не знаю, кто придумал сентенцию о городах Израиля: «Хайфа работает, Тель-Авив веселится, Иерусалим молится, а Беэр-Шева спит». Но помню с детства известные строки: «Вот у ног Иерусалима Богом сожжена, безглагольна, недвижима мертвая страна…»

Да, так было. Но я увидел другую страну — отнюдь не мертвую, работящую, удивительно динамичную, сумевшую вдохнуть жизнь в пустыню. Как описать ее библейские пейзажи и новые белостенные города… потрясающий вид Иерусалима с горы Злых Совещаний — вот Масличная гора с темной полосой Гефсиманского сада понизу, вот тесно застроенная Храмовая гора с крепостной стеной… Медленное шествие по Via Dolorosa —

вверх, сквозь строй арабских сувенирных лавок, к Голгофе, к храму Гроба Господня… волнуясь, зажигаю свечу перед огромным распятием на том месте, где стоял тот крест… Со странным ощущением прикосновения к самой Истории провожу ладонью по гладкой и теплой на солнце Стене Плача…

Как описать руины Кесарии — главного порта крестоносцев… многоцветье роскошных садов Зихрон-Яакова… глубокую тишину пустыни и махтеш — гигантский кратер возле уютного городка Мицпе-Рамон… и синюю полоску Мертвого моря среди рыжих холмов Иудеи… и крабов, ползущих по камням в теплую воду Кинерета — библейского Тивериадского озера, на котором некогда рыбачил Заведей — отец апостолов Иоанна и Иакова… и великолепные мозаики храма Благовещения в Нацерете — древнем Назарете… А в Верхнем Нацерете, новеньком городке, в парке среди акаций и сосен сидят и тараторят по-русски пожилые еврейки — совсем как на бакинском старом Парапете…

Колеся по Галилее, мы проехали арабскую деревню Кафр Канна, там среди плоских крыш высилась католическая церковь — и меня осенило: да это же Канна! Чудо в Канне Галилейской… Господи, какие места!..

Но одно дело — поколесить по этой поразительной стране и месяц спустя уехать, и совсем другое — обустроить тут свою жизнь. В общем все репатрианты как-то адаптировались, приспосабливались — Ляндресы тоже, хоть и с немалым снижением профессионального уровня.

Нонна обдумывала свой план: получить в банке кредит и открыть небольшой пансионат для одиноких репатриантов из России. Она мне писала об этом в одном из писем. Миша относился к ее намерению скептически, но, думаю, Нонна, с ее-то энергией и практической хваткой, сумела бы осуществить замысел.

Кто бы мог подумать, что дни этой замечательной женщины сочтены?..

Как всегда, болезнь — страшная болезнь — обрушилась внезапно. В 94-м году Нонны Гаккель не стало.

В очерке «Поворот на Расстанную» Миша очень старается не выказывать свою непреходящую тоску по Нонне. С ностальгическими подробностями он описывает былые поездки в Ленинград, всегда вместе с Нонной, по их дорогим и памятным местам, по маршруту трамвая № 25, с поворотом на Расстанную улицу…

Рано или поздно, но приходит то время, про которое говорят, что оно берет свое. Берет свое — значит, отнимает то, что раньше было ваше… Никогда больше не совершить мне этой поездки мимо трех пристанищ нашего семейства по маршруту двадцать пятого, глядя, как проплывает за окном безвозвратность, и это лишь малая часть беды по сравнению с тем, что совершить ее мне не с кем. И если туманится оконное стекло или покрывается морозным узором, мне некого спросить: «А что там за окном, не помнишь?..»

Это пишет Миша, милый мой эссеист Ляндрес.

Альберт Львович Листенгартен, младший брат Лидиного отца, рассказал нам:

— Случайно встретил старого знакомого, он нефтяник, на пенсии, мы разговорились. Он хорошо знал Володю. И знает, что на Володю написал донос

один его молодой сотрудник…

— Как его фамилия? — спросил я.

— Фамилию не назвал. Этот молодой мерзавец вскоре очень выдвинулся, его перевели в Москву, в наркомат, что ли, с большим повышением…

Я посмотрел на Лиду. Она напряженно слушала, в ее глазах стояли слезы.

— И еще он сказал, — продолжал Альберт Львович, — будто Володю обвинили в заводнении нефтяных скважин.

— Но это же абсурд, — сказал я. — Я не нефтяник, но и то знаю, что при снижении пластового давления применяется именно заводнение. В пласт закачивается вода, она выжимает из нефтяной залежи жидкость.

— Да, но практика заводнения в те годы только начиналась, и следователь мог не знать…

— Мог, конечно. Ну, позвал бы эксперта, специалиста, и обвинение мигом бы отпало.

— О чем вы говорите, Женя? Следователи тридцать седьмого года не нуждались в экспертизе. Им была нужна не истина, а только подтверждение лжи, которую сами же придумали.

Лида плакала.

— Боже, как мне жалко папу, — сказала она сквозь слезы. — Ни в чем не виноватый… беззащитный… и даже не знаем, где его убили…

Не знаю, жив ли следователь, отправивший на казнь Владимира Львовича. Возможно, ему было бы интересно узнать, что еще долгие годы после неправедного судилища в Сталиннефти бурили скважины по картам, составленным «врагом народа» Листенгартеном.

В 1964 году в редакции «Литературного Азербайджана» меня познакомили с Иваном Михайловичем Евсеевым. Это был 73-летний сухощавый седой человек в аккуратном костюме, при галстуке. Он попросил меня отредактировать написанные им воспоминания.

А ему было что вспомнить. В 1906 году Евсеев начал плавать матросом на судах Каспийского пароходства. В апреле 1907-го участвовал во всеобщей забастовке каспийских моряков, после которой возник подпольный союз для защиты прав судовых команд против произвола судовладельцев.

В 1912-м активные матросы-подпольщики были осуждены царским судом. Двадцатилетний Иван Евсеев угодил за решетку Кишлинской тюрьмы, потом его отправили в сибирскую ссылку, в Тайшет. Около пяти лет просидел он в ссылке, пока его не освободила Февральская революция.

Политкаторжане после Октября пользовались всеобщим почетом: старые борцы! Евсеев, однако, не претендовал на высокие должности. Скромно работал в Каспаре — Каспийском пароходстве по профсоюзной части. От политики Иван Михайлович был далек — ну ее к чертям, политику, от нее только неприятности. В узком кругу друзей-политкаторжан он позволял себе высказать сомнения: не слишком ли много арестов? Что за разгром идет в Каспаре? И почему вдруг распустили Общество политкаторжан? Неужто и впрямь существует обширный заговор против советской власти?

В октябре 1937 года Евсеева арестовали. В составе мифической «вредительской группы в Каспаре» он был осужден Закавказским военным трибуналом под председательством Стельмаховича на 7 лет лагерей. В группу входили бывшие политкаторжане — им, как видно, снова захотелось каторги. Они, неугомонные, создали «азербайджанский повстанческий центр» и готовили отторжение Азербайджана не то к Персии, не то к Турции. «Повстанцев» было целых десять человек, это же какая мощная сила — правда, все пожилые и не очень здоровые… Евсееву было 47, когда он, холодея от ужаса, выслушал приговор…