Полвека любви
Шрифт:
Но кончился футбол, миновала ночь, и наступило утро. Надо было решать: что делать? Мы с Лидой посоветовали сыну подать на отделение структурной лингвистики филфака МГУ. Об этом отделении нам незадолго до отъезда из Баку рассказывал друг моего детства Виктор Кутуков. Он преподавал в бакинском пединституте и был очень увлечен структурной незнакомкой. «Интересно! — говорили мы теперь сыну. — Новое направление на стыке наук, языки плюс математика, теория информации, программирование и прочие новомодные онёры». Алик морщился: «Лингвистика…» Я говорил: «Даже если лингвистика придется не по душе, то при тебе останется математика».
Уговорили. Алик подал документы
На отделении структурной лингвистики было всего 25 мест, а конкурс довольно большой — 4 человека на место. В августе начались экзамены. Алик сдал на четверки сочинение и устную литературу и на пятерки — математику и английский. Набрал 18 из 20 баллов. Похоже, это был проходной показатель, но сомнения оставались, а результат объявят в последних числах августа.
Мы все изрядно устали. Алик — после своего марафона (больше 20 экзаменов за лето), а мы с Лидой — ну, понятно.
Я увез моих детей на десять дней в Малеевку.
И нас объяла зеленая лесная тишина.
Условились: не говорить о проходном балле, о структурной лингвистике. Просто отдыхать. Летняя Малеевка очень располагала к отдыху. Можно купаться в пруду и по нему же кататься на лодке, наматывая на весла зеленые волосы водорослей. Можно бродить по лесным тропинкам под тяжелыми ветвями старых, очень старых елей, и слушать птичьи переклички. Можно собирать грибы.
Грибов было много в то лето. Елена Борисовна Асылбекова признавала только белые и лисички. На большом противне они получались у нее очень вкусные. Елена Борисовна — полная, громкоголосая, с большими глазами слегка навыкате — любила вспоминать фронтовое прошлое: она всю войну служила в авиации укладчицей парашютов, и что-то в ней осталось от этого прошлого. Такая, что ли, мать-командирша, умеющая и выпить, и сильно выразиться. Но к детям у Елены Борисовны — заведующей летним детским садом в Малеевке — было отношение доброе-предоброе, можно сказать — материнское. (Многие писательские дети и теперь, достигнув очень зрелого возраста, уважительно вспоминают ее.)
В домике возле детского сада, в своей комнате Елена Борисовна устраивала «грибные» вечера. Нас с Лидой привел к ней Эмиль Кардин. Приходили и другие писатели, мне запомнился умный очкарик Тодик Бархударян, он же — Федор Колунцев, прозаик, со своей белокурой женой Аллой Беляковой — племянницей знаменитого штурмана чкаловского экипажа. Алла тоже писала хорошую прозу. Приносили коньяк или водку, пили «под грибы», рассказывали всякие истории, преимущественно смешные. Это был, вообще говоря, типичный московский стиль общения — рассказывание историй.
Бархударян жил в Москве, но родом был из Тбилиси, из его самого, наверное, колоритного Авлабарского района. Он здорово рассказывал, попыхивая трубкой, о Тбилиси своей юности. Запомнилась история о том, как одному «авлабарцу» родители девушки отказали в женитьбе. Отец неудачливого жениха возмутился: «Они что, с ума сошли? Кому отказали — моему Шалико! Князь, грузин. Бухгалтер!»
Милая Малеевка. Кого только не видели ее старые ели. Они помнили Гиляровского, подолгу обитавшего в этих местах (и говорили, что многие жители села Глухово близ Малеевки были очень на него похожи). Тут ходил Иван Рахилло — один из основателей здешнего Дома творчества. Прогуливались Твардовский и Смеляков. Бродил, с трудом переставляя ноги, старенький Фраерман — автор удивительной книги «Дикая собака динго».
Не хотелось уезжать из Малеевки. Но подошли к
И еще несколько томительно долгих дней прошло. Было беспокойно. 31 августа я поехал на Моховую, на филологический факультет, с твердым намерением выяснить: принят Алик или не принят. Расспросы вскоре привели меня в комнатку, где сидели еще несколько озабоченных пап и мам абитуриентов, набравших, как и Алик, 18 баллов. Говорили, что должен прийти кто-то из членов приемной комиссии и сообщить долгожданный результат. Ждали долго. Наконец вошел субтильный молодой человек в очках. Я заметил, что у него в руке, кроме папки с бумагами, была оранжевая книжка, в которой я узнал наш с Лукодьяновым сборник рассказов «На перекрестках времени» — он только что вышел в издательстве «Знание». Это показалось хорошим признаком.
И я не ошибся. Молодой деятель факультета коротко сказал мне:
— Зачислен.
Во всю прыть я помчался в «Минск». Ворвался в наш номер с возгласом:
— А ну, где тут студент Московского университета?!
Лида и Алик бросились ко мне. Мы стояли, обнявшись и смеясь.
Осенью того же года произошло событие огромной важности: я получил квартиру в новом доме. Этот литфондовский дом, сложенный из бакинского камня-кубика, строился долго, долго, и мучительно было его заселение. Директор Литфонда Бахрам Агаев, благообразный пожилой азербайджанец, ласково улыбался мне и утвердительно кивал в ответ на мои вопросы, а потом я узнавал, что вычеркнут из списка жильцов строящегося дома. Бахраму, как видно, трудно было примириться с мыслью, что «нацмен» получит квартиру, которую он мог бы отдать кому-либо из своих многочисленных родственников (или просто продать). Трижды он вычеркивал меня из списка.
Надо ли говорить о том, сколько нервных клеток он мне невозвратимо попортил. Если бы не Мехти Гусейн, к которому я приходил заявлять протест, не видать бы мне квартиры. (Давно уже умер Мехти — я сохраняю благодарную память о нем.)
Новый пятиэтажный дом стоял на улице Вагифа, на косогоре. Из-за этой крутизны вход в мою квартиру был довольно странным: со двора надо было подняться на второй этаж, а с улицы — спуститься на один лестничный марш. Квартира состояла из двух смежных комнат с балконом и маленькой каморки-выгородки, в которой мы сделали гардероб. Сантехник-армянин, пришедший налаживать технику в ванной, посмотрел на меня, приподнял одну щеку в улыбке и спросил, поводя ладонью из стороны в сторону:
— Ара, как вы получили квартиру в такой дом?
И верно, удивительно. Я был тут единственным не-азербайджанцем.
Старый дом № 29 по Красноводской-Красноармейской — Самеда Вургуна, — прощай! Старый двор с подвалами, с террасой, подпертой столбиками-трубами, двор, опоясанный застекленными галереями, перетянутый веревками, на которых всегда висело, как флаги, сохнущее белье, двор, наполненный разнообразными запахами стряпни, криками играющих детей, печальными звуками шарманки, прощай! Прощайте, Орловы и Ручкины, Мамедовы, Мнацакановы, Рабиновичи, Шлимаки! И вы, намалеванные на стенах в парадном нимфы с облупленными задами. И ты, родная галерея, и вы, ее обитатели — степенный Ионесян с пышнотелой женой Раей, тихая Маечка Соколова с пылким мужем Жорой Сабанадзе и дочкой, скандальная семья Акоповых, — прощайте!