Полвека любви
Шрифт:
Они и жили в одном доме в Манежном переулке — Ляндресы и семья Нонны Гаккель. Эта семья, происходившая от обрусевших немецких предков, оставила заметный след в истории России. Прадед Нонны — Модест Васильевич Гаккель — был генерал-майором корпуса военных инженеров. Дед Яков Модестович (вторым браком женатый на дочери Глеба Успенского) тоже достиг генеральского чина — он был из первых в России паровозостроителей. Ноннин отец — Яков Яковлевич Гаккель — известный полярник, исследователь Арктики, участник ледовой эпопеи «Челюскина». Имя Гаккеля носит открытый им в Ледовитом океане подводный хребет.
Нонна пережила блокаду, и это само по себе было чудом, а вторым чудом выглядело превращение истощенной дистрофией девочки-подростка в цветущую зеленоглазую фею с пухлыми розовыми губами. В то время было раздельное обучение, но школы стояли рядом, и Миша после уроков поджидал Нонну, провожал ее домой, их квартиры были в одном подъезде.
Прекрасное время молодой любви. Если это и преувеличение, то небольшое: не было в Ленинграде пары более счастливой. По окончании школы Нонна поступает на химический факультет, а Миша — в Институт водного транспорта. Форменная тужурка с золотыми якорями на черных погончиках ладно сидит на юном худощавом студенте. Наука моря ему по душе. Где-то за дождями и туманами, за мелководьем Невской губы трубят муссоны, вздымая океанские волны-горы, и пылает в ночном небе Южный Крест…
Но жизнь непредсказуема и изобилует неожиданностями. Опасно заболевает Мишин отец, врачи настоятельно советуют уехать на юг — и вот семья Ляндресов переселяется в Баку.
А что же Нонна? А вот что: нет для нее жизни без своего избранника. Они женятся, и Нонна уезжает с семьей молодого мужа. Баку так Баку. Да она куда угодно поехала бы. Вскоре у них рождается дочка…
Когда мы в 1960-м познакомились с ними, они были инженерами: Нонна работала технологом на мебельной фабрике, Миша — в проектном институте, занимающемся водными проблемами. (Не сбылись мечты об океанских плаваниях, но все же был он «при воде».) Ходил Миша Ляндрес прихрамывая, опираясь на палку. Редкая неизлечимая болезнь с длинным названием — если не ошибаюсь, болезнь Мари — Штрюмпфель — Бехтерева — выгнула вопросительным знаком его позвоночник, сделала негнущейся шею, неповоротливыми суставы.
Тяжкий удар судьбы мог бы ожесточить его, сделать нытиком, а то и мизантропом. Но этого не произошло. «Все поезда, назначенные мне судьбой, один за другим ушли в никуда», — напишет потом Миша в своем очерке. Ничего, не страшно. Не страшно, потому что с ним Нонна — его жена и друг, его спасение.
Она выучилась водить машину, лихо разъезжала по бакинским улицам в зеленом «Москвиче», потом и в «Жигулях», и рядом с ней всегда сидел Миша — худенький, рыжеусый, с грустными добрыми глазами, руки на рукоятке палки. Они и к нам приезжали, а потом и вовсе поселились в соседней, через лестничную площадку, квартире. После смерти Мишиного отца семья разрослась: младшая сестра Миши Марина вышла замуж за своего однокурсника Заура Алиева, родила сына. Было тесно двум семьям и их маме Фанни Моисеевне в двухкомнатной квартире. И они обменяли ее на трехкомнатную по соседству с нами, на улице Самеда Вургуна.
Миша приходил к нам каждый день. Мы говорили о книгах, о новостях, играли в нарды. Фанни Моисеевна, преподаватель английского, улыбчивая дама с черной лентой в седых волосах, сказала мне однажды: «Вы хорошо действуете на моего сына».
Заработки у Ляндресов, как и у большинства интеллигентов, были небольшие. Чтобы их повысить, Нонна решила защититься. Со свойственной ей энергией она взялась за это хлопотное многотрудное дело — и довела его до победного конца.
Я сочинил короткий шутливый рассказ по этому поводу и прочел его на банкете, устроенном Ляндресами.
Вот он, с некоторыми сокращениями:
Лично я к диссертациям отношусь сдержанно. Может, потому, что я знал человека, который торопился на защиту собственной диссертации, и на него упал балкон.
Само слово «диссертация» наводит на мысль о некоторой ненормальности. Вспомним, что приставка «дис» означает нарушение нормального состояния; например: «дисгармония», «дисквалификация», «диссонанс»…
Но как бы сдержанно я ни относился к диссертациям, все равно их упорно пишут и столь же упорно защищают…
Есть у меня одна знакомая — Нонна Гаккель. Ей уже добрых тридцать лет с гаккелем, и она обременена большой семьей, не говоря уже о большом бюсте. Все было бы в порядке, если б не злосчастный случай на мебельной фабрике, на которой Нонна работала в самом крупном цехе — табуреточном. Однажды мастер цеха присел на только что сколоченную табуретку, и она под ним развалилась с оглушительным треском. Мастер рассердился и сказал: «Трам-тарарам!» Нонна услышала это и призадумалась. Ей пришло в голову, что если бы научиться получать из воды и газа трамтарарамовый эфир и мазать им табуретки, то им никогда износа не будет. Она поделилась этой мыслью со своим мужем Ляндресом. Вообще-то Ляндреса ничто, кроме печатания фотоснимков, особенно не интересовало. Но, услышав слово «диссертация», он насторожился. Он выключил красный фонарь, который всегда горел в их комнате, и прикинул на бумаге, насколько больше он сможет покупать фиксажа, если к семейному бюджету добавится кандидатский оклад жены. Вначале исследование газов не выходило за пределы квартиры, но потом, когда дышать стало почти нечем, Нонна решила перенести эксперименты в университет.
Шеф вначале встретил ее холодно, но когда Нонна, повернувшись, пошла к двери, шеф присмотрелся повнимательнее. «Нашего поля ягодица», — подумал он и — окликнул ее. Он предложил ей место в аспирантуре, и Нонна с поразительной быстротой включилась в кипучую научную жизнь университета. Она научилась пить чай с мелко наколотым сахаром. Что же касается газов, то теперь Нонна не только выделяла их, но даже конденсировала, и наступил день, когда ей удалось вытащить из колбы продукт. Это был длинный, чуть щербатый полимерчик, приятный на вид и даже на запах…
Продукт рос не по дням, а по часам, и теперь Нонне стало ясно, что надо поскорее защитить диссертацию, пока он еще способен в ней уложиться. Особенно на этом настаивал ее муж Ляндрес, накупивший фиксажей в кредит. Ноннина свекровь Фанни Моисеевна тоже настаивала — водку на лимонных корочках…
Но прошло еще целых три года, пока наконец собрался ученый совет. Все его члены внимательно слушали Нонну и внимательно на нее смотрели, когда она поворачивалась к таблицам. Ей было прямо и нелицеприятно указано на серьезные недостатки диссертации, в частности один крупный ученый метко подметил, что надо писать «перемешивая», а не «помешивая», потому что помешанным место не в науке, а в сумасшедшем доме. Разумеется, он был глубоко прав.
Теперь Нонна Гаккель — кандидат химических наук, а ее продукт, получивший красивое название «политрамтарарамовый эфир», лежит в банке со спиртом…
Кандидатский оклад Нонны позволил, конечно, не только покупать больше фотопринадлежностей (Миша увлекался фотографией). Ляндресы вступили в жилищный кооператив и через несколько лет переехали в новый многоэтажный дом на проспекте Строителей — примерно тогда же, когда мы вселились в литфондовский дом на улице Вагифа.
Но пока что и мы, и Ляндресы жили в старом доме на улице Самеда Вургуна. По праздникам, да и не только в праздничные дни, в нашей квартире, или у Ляндресов, или у Каменковичей в Крепости, собиралась большая компания друзей. Это были хорошие вечера, веселое застолье. Обычно я писал юмористические сценки или пародии и читал их под общий смех.
Прошли-пролетели годы — и не стало того Баку, о котором я рассказываю. То есть город, разумеется, стоит на месте, и все то же теплое море его омывает, те же ветры обдувают, — но жизнь здесь разительно переменилась. Трагические события января 1990 года выбили, вытолкнули из Баку армянское население. Прозвучали угрозы русским бакинцам: мол, вы на очереди, «езжайте в свою Рязань». У кого было куда поехать — уехали. А евреям куда податься? Нет, их не выгоняли, но многие семьи, опасаясь быстрого роста национальной нетерпимости, покинули Баку. Навсегда.
Уехали в Израиль и Ляндресы. Они предпочли бы Ленинград, ну еще бы — возвратиться в родной город, к пенатам, к отеческим гробам. Но кто бы им дал в Ленинграде жилье и прописку? Не думали, не гадали — а стали эмигрантами, или, с другой стороны, репатриантами.
В октябре 1992 года по приглашению Ляндресов, Перецев и Софьи Гомельской я полетел в Израиль. Около шести вечера самолет подлетал к берегу. Шли, постепенно снижаясь, над морем, и небо на востоке темнело, становилось розовато-синим, берег был желто-серым, и почему-то казалось, что подлетаем к Апшерону, а под нами не Средиземное, а Каспийское море. Но вот возник на берегу город, как бы составленный из белых кубиков, с темными пятнами растительности — это был Тель-Авив.
Ляндресы снимали большую квартиру в Гиват-Шмуэль — спутнике Тель-Авива, близ университета Бар-Илан. В просторной гостиной Нонна, очень располневшая, оживленная, хлопотала, накрывая на стол. Лена помогала маме, а ее две маленькие дочки наперебой демонстрировали мне свои рисунки. Миша мало изменился — был все такой же худой, рыжеусый, с негнущейся шеей. Он прикрикнул на внучек, чтоб «не приставали к дяде Жене». Пришла Мишина сестра Марина, заявились поседевший Сава Перец с Эллой. Смех, шутки… Уж не вернулись ли былые времена, памятные 60-е?.. О нет, конечно нет… 90-е на дворе… И было ощущение нереальности происходящего. Господи, где мы встретились!