Полвека любви
Шрифт:
В таких треволнениях шел январь.
«Приезжай уже, — просила Лида. — Я устала ждать…»
«Мои девочки, — писала она, — жаждут посмотреть на тебя. Им интересно знать, что у меня за муж… Какой-то легендарный, фиктивный муж, которого никто еще не видел и который все еще не думает появляться. Самое интересное — это то, что не только они так заинтригованы, но и сама жена…»
Из письма Лиды от 27 января 46 г.:
…По правде говоря, я уже перестала верить в успех этого дела. Мне начинает казаться, что это наше желание непременно приобрести комнату, вопреки складывающимся обстоятельствам, свидетельствует все о том же нереальном и несколько романтическом подходе к жизни. Как это ни странно, несмотря на все пережитое и виденное, у нас осталась большая доля романтики. Это, конечно, объясняется тем, что мы стремимся построить нашу жизнь так, как нам хочется, как мы понимаем, чтобы она была чиста, красива, содержательна. Стремясь ко всему хорошему, нам особенно тяжело переносить все то, что не соответствует нашему идеалу. Мы согласны переносить страдания и лишения, но когда они вызваны необходимостью, а не бессмысленностью. Я иногда до того ухожу в область грез и мечтаний, что перестаю замечать окружающее, искренно считая его нереальным, а свои мечты — реальностью. Я понимаю Врубеля и других художников и писателей, которые совершенно отождествлялись со своей фантазией. Понимаю даже, как они сходили с ума…
Да, родной, нам тяжело будет жить. Нам особенно достанется от жизни, которая не любит таких, как мы с тобой. Но мы еще потягаемся с жизнью и постараемся сделать ее более сговорчивой и приемлемой для нас. Главное — мы будем вместе…
Поезд проскочил Гатчину. Я давно уже не сплю, с самого Пскова. Томлюсь у окна. Вдоль железной дороги выстроились, как военнослужащие, деревья в белом кружевном узоре инея. Поезд, скорей! Поддайте жару, братцы-машинисты!
Вот пошли предместья Ленинграда. Это ничего, что они такие невзрачные, со следами пожаров, со страшными отметинами войны. Все наладится, ребята. Жизнь наладится. А я — еду к своей жене. Еду, еду, еду к ней… Скорей, поезд!
Наконец-то втягиваемся в каменное ущелье Варшавского вокзала. Выскакиваю на заснеженный перрон, озираюсь. Неужели не дошла моя телеграмма? Вечно эти телеграммы опаздывают. Что же — ехать в общежитие? Или может, в Публичку? Лида каждый день там, в Публичке…
Вот она! Бежит, улыбаясь, машет рукой с портфелем. Ах ты, маленькая, дорогая моя… Мы целуемся, целуемся… Нас обтекает с двух сторон толпа пассажиров…
Господи, наконец-то!
— Почему ты в туфлях? — спрашиваю. — У тебя же валенки…
— Не могу я встречать тебя в валенках. — Лида смеется. — Ты еще разлюбишь меня.
— Можешь не беспокоиться. Ли, я привез письмо Платонова к Ане. Едем прямо к ней. Он разрешил.
— Ой, какой ты молодец! А то ведь я была в отчаянии. Договорилась с Мэри, что будем у нее…
С трамвая на трамвай — едем на Петроградскую сторону. Вагоны, как всегда, переполнены. Но нам — нипочем. Разговор перескакивает с одной темы на другую. Так много накопилось невысказанного. Никогда, кажется, мы не наговоримся всласть.
— Ой, ты не представляешь, как трудно с дипломной! Эти швейцарцы много воевали с Австрией, с Габсбургами. А итальянские войны — совсем незначительные эпизоды…
— А ты возьми пошире — всю военную историю швейцарцев.
— Я так и хочу! Но Гук возражает. Нет, только их участие в итальянских войнах…
— Твой Гук отбился от рук.
— Ты его не знаешь, — смеется Лида. — Тебе повезло.
— Еще как повезло! Знаешь где? В Махачкале!
— Знаю, знаю. Надо пробираться вперед. А то не сумеем сойти.
— Что за сумасшедшие у вас тут трамваи, — ворчу, работая локтями, прокладывая Лиде дорогу.
— Потише со своим чемоданом! — ворчит трамвайный люд.
Ну вот, приехали. Аня, жена Платонова, открывает дверь и с удивлением смотрит на меня (незнакомый морской офицер с чемоданом), но, переведя взгляд на Лиду, понимающе улыбается. Не торопясь прочесть письмо мужа, приглашает пройти в комнату:
— Располагайтесь.
Из смежной комнаты доносится плач ребенка.
— Дочка что-то сегодня капризная. Зубки, что ли, идут.
Аня идет успокаивать ребенка. Мы осматриваемся. Эта проходная комната обставлена бедно (в блокаду сгорело в печках огромное количество мебели), но есть стол, есть кровать — а что еще нужно? Есть и печь, голландская, круглая, — одна на две комнаты. Прикладываю к ней ладонь: теплая. Не сильно, экономно натоплена. В комнате довольно прохладно.
Но это — ладно. Главное — крыша над головой.
Аня, с дочкой, закутанной в одеяльце, на руках, выглядывает из своей комнаты в «нашу»:
— Лида, зайдите. Постельное белье дам.
Мне кажется, она, при всей своей сдержанности, рада, что к ней нагрянули гости. Хочет поить нас чаем, но мы отказываемся: надо поехать к Лиде в общежитие, забрать ее вещи.
— Правда, она симпатичная?
— Очень. Но ты еще симпатичней.
— Да? Я тебе нравлюсь?
— Я тебя люблю!
— А я тебя…
Не можем насмотреться друг на друга. Нацеловаться. Наобниматься.
А лестница темная, какая-то бесконечная.
— Никто никогда не живет на пятом с половиной этаже. А ты забралась.
— Ты так долго не приезжал, вот я и забралась.
— Ну, ничего. Скоро сниму тебя. У меня в квартире всего два этажа.
— Поскорее сними! — Лида распахивает дверь 133-й комнаты и возглашает: — Девочки, а вот мой муж!
Они все в сборе — и сестры, и Леля. Белла даже отпросилась с работы. Ужасно им хочется взглянуть на «мифического» мужа.
— Какие вы все красивые, — говорю, здороваясь с каждой за руку.
И как-то сразу возникает непринужденная обстановка. Я шучу, девочки смеются, и чайник уже попыхивает на электроплитке.
— Сегодня почему-то свет не выключили, — говорит Лида. — Наверно, по случаю твоего приезда.
— Ну как же, — говорю, — я перед отъездом телеграфировал вашей тете Кате.
Леля, самая серьезная из обитательниц 133-й, филологичка с французским языком, сообщает, что в Театре комедии идет пьеса Пристли «Вы этого не забудете».
— Лидочка не хотела идти, чтобы посмотреть спектакль с вами.
— Правильно, — говорю. — Нечего ей ходить по театрам без меня.
— Как бы не так! — смеется Лида. — Кстати, я эту вещь уже смотрела в Камерном театре, он приезжал на гастроли. Только у них пьеса называется «Он пришел».
Мы пьем чай с пирожными. Давно я не ел пирожных. Славно, уютно в этой комнате с узеньким проходом и четырьмя кроватями. Разговор за чаем — пестрый, то серьезный, то шутливый. Белла излагает свой взгляд на мужчин:
— …конечно, должен быть умен и честен. Ну, и аккуратен, конечно, но, знаете, не педант, не слишком уж чистенький…