Полвека любви
Шрифт:
Через всю страну Гриша пустился на юг, в Таганрог, где жил родственник по бабушке. На попутных машинах, на товарняках — голодный и оборванный — добрался до Таганрога и разыскал двоюродного дядю.
Но война настигла Гришу и на берегу Азовского моря: в октябре 41-го немцы вступили в Таганрог. Снова — за пять минут до падения города — бежал Гриша дальше на юг. Он знал, что в Баку живут два родных брата его отца. Тут, в квартире моих родителей на Красноармейской, закончилась наконец страшная гонка. Беглец перевел дыхание.
Мой отец пытался определить Гришу на учебу. Но прежде всего требовалась прописка. Без прописки — ни учебы, ни работы, ни продкарточек. Ни-че-го. Отец написал заявление, в котором брал на себя обязательство воспитать племянника советским патриотом, защитником Родины. Высокий слог заявления не возымел действия. Инстанции Аксенова — Грибкова не разрешили прописку «западника» (так называли жителей новых областей и республик) и предписали ему, как вы, верно, догадались, уехать в Закаспий.
В Ташкенте Гриша поступил на завод, работал сварщиком. Тут он и встретил семью, эвакуировавшуюся из Таганрога, — он знал эту семью и был тайно влюблен в юную Лену, студентку юридического факультета. Тайное стало явным — они поженились. Грише и здесь повезло — отличная получилась семья.
Они вернулись в Таганрог, Гриша поступил учиться в Ростове на торгово-экономический факультет.
Весной 46-го он приехал погостить в Баку, и я, прилетев в отпуск, познакомился со своим новым двоюродным братом. Он мне понравился. В нем чувствовалась основательность, надежность. Рассказывая о своих злоключениях, Гриша вдруг умолкал, глаза его округлялись и как бы застывали. Наверное, перед его мысленным взглядом снова проносились картины пережитых бедствий. Может, он представлял себе, как его родителей и брата ведут на расстрел…
Перед моим отъездом из Баку в наш двор пришел старик шарманщик со своим одноногим ящиком на горбу — я сразу узнал в нем того, кто приходил в годы моего детства. Он бесстрастно крутил ручку шарманки, и незатейливая мелодия, все та же, из детства, схватила меня за душу. Это были «Кирпичики», городская песенка 20-х годов, и, как встарь, над ней апрельский ветер полоскал вывешенное для просушки белье.
Крути, круги ручку, шарманщик! Пусть жалобная песенка заглушает грозный гул времени. В этом быстро меняющемся жестоком мире, в «лучшем из возможных миров» должно же быть хоть что-то постоянное, неизменное — как ты и твоя шарманка…
Поезд уносил меня на запад, в Кенигсберг.
В своей камстигальской квартире я застал невообразимый бедлам. Валя был в отъезде, в Гдыне. Виктор Шлевков в кухне оставил две огромные трески и горшок с какой-то фантастической кашей, и все это «благоухало» целый месяц. Весь вечер мои типографские парни мыли, выносили гниль, проветривали…
Начальник политотдела грозился посадить меня на гауптвахту за опоздание (я опоздал на три или четыре дня). Но не посадил — набрюзжал только, «повоспитывал». На флоте — знаете, как принято? Если начальство устраивает тебе разнос, то надо, молча уставясь на носки своих ботинок, думать: «А деньги мне идут…» Но я думал о другом. «А мне наплевать, — думал я. — Скоро уйду от вас, драгоценный товарищ Ильин, в газету флота. И общий привет».
В Пиллау я разыскал подполковника Даниила Ефимовича Жука, редактора «Стража Балтики». Редакция уже получила двухэтажный дом на Гвардейском проспекте, напротив станции, а в соседнем доме оборудовали типографию, завозили линотипы и другую технику. Жук — огромный человек с лысоватой головой и круглым добрым лицом — принял меня приветливо. Сказал:
— Я, когда приезжал в Порккала-Удд, подумал о тебе: этот парень любит газетное дело.
Он подтвердил мое назначение в «Страж Балтики», в отдел боевой подготовки — это вопрос решенный. Идет укомплектование штата редакции и типографии.
— Когда же начнет выходить газета?
— Как только Москва даст «добро». Пока приказа нет. Ты Гаврилова Николая знаешь?
— Знаю, — говорю.
Коля Гаврилов, так же, как и я, недавно аттестованный младшим лейтенантом, редактировал в Пиллау газету зенитного соединения. Мы с ним познакомились минувшей осенью — я нанес визит коллеге. Маленький, черноволосый, Коля кликнул кого-то из своих типографских и велел принести выпивку. Мы пили пахучий спирт, и Коля читал мне свои стихи. В них было много пейзажа, березок, звука тальянки — своей интонацией, напевностью стихи напоминали поэзию Александра Прокофьева.
— Как он пишет? — спросил Жук.
— По-моему, хорошо.
— Думаю взять его в отдел культуры и быта. Ладно, Евгений. — Жук протянул мне широкую ручищу. — Иди и жди вызова.
И я стал ждать. То есть, конечно, не сидел я в праздном ожидании, а продолжал выпускать бригадную газету, коротал вечера в спорах с Валей Булыкиным, а в мае — выходил в море на учение.
Из письма Лиды:
Последние дни мне совсем не работается. Сказывается и усталость, и запутанность темы.
У меня ведь нет описаний битв, военных приемов, их тактики и стратегии при взятии того или иного города… Когда я пишу, что при первом походе Карла VIII (неаполитанском) итальянцы были чрезвычайно изумлены, увидев перед собой швейцарцев, шагающих в такт своим дудкам и барабанам, воинственных, стройных и т. п., то при вторичном, третьем и т. д. походах я же не могу снова писать об удивлении, испуге, восхищении и т. п. эмоциях итальянцев, даже учитывая их повышенную восприимчивость!..
Я написала вчерне, думая, что потом будет легче перерабатывать материал, а теперь вижу, что не так. Я совершенно не умею переделывать… У меня это сводится к тому, что я без конца читаю то, что написала, с каждым разом мне все меньше и меньше нравится, прихожу в отчаяние, начинаю заменять одну фразу другой, переставлять слова в предложениях, все пачкаю…
Подумай, позавчера на семинаре я случайно узнаю, что в начале XVI века у шв-цев чуть ли не основным оружием становится двуручный меч… Ни в одной из моих книг нет ни слова об этом… Гук тоже ничего не знает и обещал завтра принести мне специальную книгу об этом… С ума можно сойти от такой темки. Я серьезно говорю, что мечтаю лишь о том, чтобы Гук ее принял. Тогда тройка обеспечена, а больше мне ничего и не надо. С оппонентом мне тоже «повезло» — ученая женщина, ехидна, считающая всех — не только студентов, но и профессоров — дураками.
Любимый, тебе очень наскучило читать этот «бред»?
Из моего письма Лиде:
Ли, по-моему, ты нервничаешь больше, чем нужно, из-за дипломной… Тема, действительно, настолько необычна и мало изучена, что вряд ли во время защиты будут тебе задавать каверзные вопросы… То, что ты не умеешь переделывать, мне очень понятно, я знаю это по себе. Нужно в таких случаях взять чистую бумагу и писать это место заново, а не переставлять слова в предложениях. Почему я лишен возможности помочь тебе?.. Родная, я знаю, что у тебя должно получиться умно и хорошо, и ты меня не пытайся разуверять. Что касается твоего слога, то он, на мой взгляд, великолепен. Тому пример — твои письма. Я совсем не шучу, Ли…
Из дому получил письмо, мама пишет: «Лидочка прислала телеграмму, пишет „очень вам благодарна“. За что благодарит, не знаем. За то, что дали ей тебя? Милая наша девочка, она всегда так непосредственна…»
Но ты смотри, не очень-то задирай нос, дитя…
Хорошо хоть, что Лиде удалось раскопать затерянные в фонде тома некоего ученого немца Fuchs’a о миланских походах швейцарцев. Это было устаревшее, 1810 года, трудно читаемое издание. Но в трех объемистых томах был документальный материал, и он пошел в ход. Лида в письмах жаловалась, что работа получается сухой, почти без полемики, что не удалось оживить ее, разыскать что-то интересное, легенды какие-нибудь… «Ты мне особенно нужен был бы сейчас, — писала она мне, — чтобы оформить мою работу, ввести различные оттенки и т. п.».