Полвека любви
Шрифт:
— Не нужны мне швейцарцы! Они мне надоели.
— Настанет лето, над Камстигалом воссияет солнце, и ты ко мне приедешь. Ты услышишь такой лягушачий концерт, каких сроду не слыхивала.
— А ты будешь дирижировать?
— Ну конечно!
— Я не знала, что ты такой музыкальный. А кино есть в твоем Камстигале?
— Ли, пора бы тебе знать: флота без кино не бывает.
— Как странно, что ты стал морским офицером.
— Да уж… странно ведет меня судьба. Но все равно буду добиваться демобилизации. Знаешь, я хочу в Москве зайти в Главполитуправление, в отдел печати. Я захватил с собой справку из Академии художеств.
— Хоть бы тебя отпустили! В прежние времена если офицер подавал прошение об отставке, то его не держали на службе. Теперь ведь мирное время.
— Мирное-то мирное. Но ты же видишь… Черчилль произнес в Фултоне такую речь…
— Что такого страшного он сказал?
— Ну, в газетах пишут, что Черчилль призвал американцев не уходить из Европы. Англия с Америкой теперь против нас. Мы перестали быть союзниками.
Из соседней комнаты донесся плач ребенка. Приснилось, наверное, что-то страшное. Слышно, как Аня успокаивает дочку.
— Как хочется спокойной жизни… — Лида прильнула ко мне, я обнимаю ее.
Больше всего на свете хочу защитить ее.
Защитить, защитить мою любимую от неведомых опасностей.
В Москве я позвонил Борису Ивановичу Пророкову — бывшему художнику «Красного Гангута». Он пригласил приехать к нему в Скатертный переулок, где он жил с женой Софьей Александровной и 8-месячным сыном Петькой. Над кроваткой малыша висели нарисованные Борисом Ивановичем яркие петухи, цветы, арлекины, а в центре — большое панно «Петькины тезки». С панно глядели, улыбаясь, апостол Петр с ключами, царь Петр, Чайковский, Вяземский и Петер Рубенс. У голубоглазого Петьки был вид серьезный, будто он все понимал.
Так хорошо было у Пророковых. Мы провели чудный вечер за подшивкой «Красного Гангута», я перечитал свои очерки и фельетоны, а Борис Иванович требовал, чтобы я непременно написал о Ханко. Сам он недавно демобилизовался и сотрудничал в «Крокодиле» и других московских изданиях.
Следующим утром, 19 марта, я отправился в Главполитуправление ВМФ в Большой Козловский переулок. Начальника отдела печати не застал, но от его сотрудников узнал удивительную вещь: Балтфлот разделен надвое — на 8-й (Северный Балтийский, с главной базой в Таллине) и 4-й (Южный Балтийский, с главной базой в Пиллау). В Пиллау создается новая газета флота, ее редактором назначен подполковник Жук (я его знал, он приезжал в качестве инспектора в Порккала-Удд), и обо мне уже был разговор — меня, видимо, назначат в эту газету.
Заикнулся я и о демобилизации. Ну, об этом и думать нечего, по крайней мере в ближайшие 3–4 года. С флота офицеров не отпускают — разве что пожилых и горьких пьяниц. Служить тебе, младший лейтенант, и служить, как медному котелку…
Такие дела.
В тот же день я достал билет на самолет и наутро вылетел в Баку. Первый раз в жизни я передвигался не по суше и по морю, а по воздуху. Самолет был серии ЛИ-2, это имя мне, как вы понимаете, нравилось. Скорости в те времена были небольшие, летели долго и в 4 часа пополудни прилетели в Астрахань. Там и остались ночевать — пассажиров отвезли в гостиницу.
Ранним утром снова взлетели и пошли, пошли над сплошной пухлой ватой облаков, в такой чистой голубизне, какую еще не видывал. Потом облачность рассеялась, и внизу открылся ярко-синий простор Каспия. Пролетели над Махачкалой, зажатой меж морем и желто-зелеными горами. Я прилип к иллюминатору, пытаясь отыскать то место на берегу, где мы после ЗАГСа стояли с Лидой и, как зачарованные, смотрели на набегавшие волны, на вечный, как наша любовь, прибой…
Несколько часов шли над сухой, серо-желтой, кажущейся необитаемой прикаспийской степью. Наконец — Апшерон. Берег в белой оправе морского прибоя. На желтом берегу — нефтяная вышка. Лес вышек! И видно, как отбивают вечные свои поклоны станки-качалки.
В аэропорту Бина меня встретили отец и Марка Янилевский. Они ждали меня с машиной. Мама ждала дома — ее после болезни еще не выпускали на улицу.
«Ну, какая была встреча — ты сама представляешь и знаешь, родная, — писал я Лиде. — Вскоре пришла Сузя. Она очень милая. Сказала, что 24-го едет в Л. Как я завидую ей — ведь скоро она увидит тебя. Конечно, Долька примчался. Он, оказывается, концертмейстер в балете. Вечером дом заходил ходуном от шума и смеха…»
Школьные друзья, родственники — мои и Лидины — каждый день у нас. Я видел весь бакинский «бомонд» в филармонии на вечере знаменитого чтеца Каминки и в опере («Маиловском театре»). Как встарь, шумной компанией мы шлялись по Приморскому бульвару — и у входа в «аллею вздохов» меня останавливала беспокойная память, я вглядывался в аллею, полутемную, как и прежде, и там сидели парочки, по одной на каждой скамейке — «племя младое, незнакомое»…
Как встарь, хохмили, покатываясь со смеху, вспоминая былое озорство, острые словечки, «Цевницу афедрона» — но сквозь веселье то и дело проступало щемящее чувство. Лида в далеком Питере, в нетопленой Публичке, сражалась со швейцарскими ландскнехтами, а я шастал по родным бакинским улицам. Помнят ли они, как мы с тобой, Ли, проходили тут рука об руку в блаженное лето 39-го? Вот летний «Красный Восток», где мы когда-то смотрели «Искателей счастья». Он закрыт, стены его обшарпаны.
Все здесь полно значения… и радости… и печали…
Баку полон матримониальных событий. Лидина двоюродная сестра Нора — замужем за серьезным человеком много старше нее, инженером-мостостроителем, и недавно родила сына — я видел этого рыженького голубоглазого малыша, названного Даней, Даниилом. Адик Бабаев, сделавшийся секретарем ЦК комсомола Азербайджана, женился на Ире Тертышниковой, только что окончившей мединститут. Лидочку Дванадзе увез в Вильнюс муж-офицер, архитектор Воля Ходаковский. Долька собирается жениться на Гале, студентке последнего курса филфака. Володя Шегерян, мой сосед по парте, капитан-артиллерист, перевелся на службу в Баку, в штаб округа, и женился на красотке секретарше Любе. Мой двоюродный брат Ионя Розенгауз, инженер, очкарик и вечный книгочей, женился на Рите, приехавшей из Ростова к родственникам.
Вдруг заявился Шурка Корсенский, военврач. Он эвакуировался из блокадного Ленинграда со своей Военно-медицинской академией в Среднюю Азию, окончил ее и успел совершить освободительный поход в Европу в составе казачьего корпуса. Теперь Шурка продолжал служить в этом корпусе, вернувшемся на Дон, женился на девушке-фельдшере и намеревался привезти ее в Баку, к своим родителям, чтобы увеличить население родного города на одну единицу. У Шурки был фурункул на шее. Обвязанный, без конца дымивший папиросами, он приходил и с порога принимался рассказывать о своих похождениях в Румынии и Венгрии.