Полвека любви
Шрифт:
Ожидал приезда жены и дочери из Ленинграда секретарь редакции капитан Михаил Фридман. Профессиональный (еще с довоенным стажем) журналист, он был остроумен, приятен в общении, но — весьма строг к материалам, сдаваемым отделами в секретариат. Плохо написанные статьи и заметки Фридман вывешивал на доске под заголовком «Тяп-ляп», а устно отзывался о них коротко и энергично: «Говно». Это не всем нравилось. Начальник отдела партийно-комсомольской жизни Соломатин пожаловался редактору Жуку, тот велел Фридману требовательности не снижать, но грубые «высказывания» прекратить. С того дня Фридман отзывался о слабых материалах тоже коротко, но иначе: «Кал».
Вскоре к Алексею Петрову приехала из подмосковной деревни Перхушково белокурая жена Маруся с сыном Женей и дочкой Таней. В ожидании квартиры они поселились в одной из комнат редакционного дома, на первом этаже. Среди рабочего дня Маруся иногда появлялась у нас в боевом отделе, приносила своему Лёше бутерброд.
— Что-то ты сегодня меня маслом кормишь, — говорил, бывало, Петров со значением.
Маруся, хихикнув и покраснев, убегала.
Был неженат (но вскоре женился) Коля Гаврилов.
Был неженат и старший лейтенант Ефим Меерович. Он, бывший сотрудник армейской «дивизионки», прибыл в Пиллау с группой сухопутных офицеров-политработников, переведенных на флот. Его назначили в отдел культуры и быта, к Нольде. Переодевшись в морскую форму, Ефим прикрепил к кителю погоны с черным просветом (вместо красного, положенного береговой службе), а на рукава пришил плавсоставские нашивки. Высокий, рыжий, компанейский, он очень хотел, чтобы его воспринимали этаким боевым морячиной (о которых говорят: «У него вся задница в ракушках»). Свои очерки Ефим подписывал псевдонимом «Е. Днепров» (он был родом из Днепропетровска). Он и стихи пописывал.
Ожидал приезда молодой жены лейтенант Павел Чайка, зам ответственного секретаря.
Ожидал приезда молодой жены и я.
Второй госэкзамен — основы марксизма-ленинизма — Лида сдала на «отлично». А 28-го защитила диплом. Вопреки ее опасениям, Гуковский, спокойно ответив на замечания рецензента, похвально отозвался о серьезной работе, проведенной дипломанткой: мол, и тема основательно раскрыта, и выводы верны, и хорош язык. Оценка выставлена — «хорошо».
Могу себе представить, какое огромное облегчение испытала Лида. Все, все страхи позади! Теперь дипломная работа ляжет на полку университетского архива и будет прочно забыта — ну и шут с ней! Лида поспешила на почту и дала мне телеграмму: «Кричи ура университет закончен»…
«Ура» я, конечно, прокричал в ответной телеграмме.
Но жизнь есть гонка с препятствиями, не так ли? Во-первых, в ДЛТ очень тянули с шитьем пальто, заказанного Лидой. Во-вторых, в Пиллау тянули с оформлением пропуска для Лиды на въезд в закрытый город. («Уже целый месяц тянут с пропуском, — писал я ей. — То одного начальника нет, то другого; то настроение у начальства неподходящее…») А в-третьих, было неясно с поездкой в Казахстан, чтобы вытащить из ссылки Лидину, маму. Ее не имели права держать там по отбытии срока — но держали. Лида вначале думала ехать прямо к матери, но я написал ей, чтобы она ехала ко мне, а в августе мы вместе поедем к маме.
Вдруг — 18 или 19 июля телеграмма: «Какое счастье мама оформляется едет Баку был Платонов нетерпением жду пропуска крепко целую Лида».
Значит, Рашель Соломоновна сама добилась снятия ограничения и едет в родной город. Слава Богу, кончилась неволя. Прощайте, лагеря, в которых ее, ни в чем не виноватую, держали более восьми лет.
А Миша Платонов, приехавший в Ленинград не то в отпуск, не то вовсе демобилизованный, привез Лиде мое письмо и деньги на дорогу.
А там и пропуск поспел. Получив в университете официальное направление в Кенигсбергское облоно, Лида выехала ко мне через Вильнюс.
К концу июля в Пиллау установилась жаркая погода. Солнце смахнуло со своего диска облака и жарило почти как в Баку.
Со дня на день я ждал телеграммы от Лиды о выезде. Все дела в Питере сделаны, швейцарцы сданы в архив, мечты о комнате и прописке отброшены как несбыточные — чего же сидеть там?
Мы с Сережей Цукасовым возвращались после обеда в штабной столовой к себе в редакцию. Не торопясь, повернули на Гвардейский проспект. Вдруг я услышал высокий и такой родной голос, прозвучавший неуверенно:
— Женя?
Круто обернулся. Боже мой, Лида! Она стояла, в своем синем костюмчике, на углу, рядом с ней стоял незнакомый офицер. Я кинулся к Лиде, мы обнялись…
— Почему не дала телеграмму?
— Конечно, я послала из Ленинграда! Из Вильнюса тоже…
— Ну, вот и встретились, — сказал офицер. — А у меня, видно, такая планида — чужих жен привозить в Пиллау.
А Лида с улыбкой:
— Ой, я вышла из вагона, тебя нет, я не знаю, что делать… Хорошо, Николай Сергеевич ко мне подошел…
— Я встречал сослуживца, — пояснил Николай Сергеевич, — и обратил внимание — стоит в растерянности женщина. Ну, я спросил: вам в Пиллау? А у меня машина…
— Большое спасибо, товарищ капитан, — сказал я, взглянув на его погоны. — Телеграммы твои, Ли, не пришли, я уже не знал, что и думать…
— А моя все сидит в Ленинграде, — сказал капитан. — Квартиру стережет.
Я познакомил Лиду с Сережей. Мы подхватили ее чемоданы и пошли в редакцию.
— Смотрю: ты или не ты? — оживленно говорила Лида, держась за мою руку. — Походка как будто твоя, но со спины вы все одинаковые, кителя и белые чепчики на фуражках…
Еще что-то говорила о том, как ехала, как боялась, что я не встречу в Кенигсберге… а меня прямо-таки распирало от радости — вот-вот взлечу… Ты приехала ко мне! Ты — в Пиллау!
Улыбка у меня, наверное, была от уха до уха. Редактор, во всяком случае, сразу все понял, когда я вошел к нему в кабинет.
— Что, — сказал он, — жена приехала? Ну, поздравляю.
— Спасибо, Даниил Ефимович. У меня просьба насчет машины…
Жук позвонил капитану Салостею, начальнику типографии, чтобы он дал мне редакционный грузовичок. Я усадил Лиду в кабину, забрался с вещами в кузов, и наш лихой шофер погнал машину в Камстигал.