Полвека любви
Шрифт:
— Грязноватый, — киваю я.
Мне нравится смешить этих милых девушек.
А Лида сидит рядом, веселая, нарядная, в новом платье.
— Очень красивое, — говорю ей. — Где ты его купила?
— Не купила, а перешила из маминого старого платья. Бегала к портнихе, торопила, чтобы успеть к твоему приезду.
Нахожу под столом ее руку и крепко пожимаю.
Вот так бы и сидеть всегда, рядышком, рука в руке…
Три недели, наполненные счастьем, — как описать их?
Всплывают в памяти строки из Багрицкого: «Я встречу дни как чашу, до краев наполненную молоком и медом». Метафора хороша. А вместо молока и меда — положенный мне на время отпуска сухой паек. Я получаю его в «закромах» Ленморбазы где-то близ набережной Красного Флота — знакомые места, тут я жил когда-то в общежитии Академии художеств. В паек входят, кроме консервов, мука, крупы, сахар, бутылка подсолнечного масла.
— Давай испечем «хворост», — предлагает Лида. — Это очень просто, ты мне поможешь.
И мы печем на кухне у Ани, на керогазе, на большой шипящей сковороде слепленные из муки и сахарного песка тонкие, слегка перекрученные печенья. Мы зовем Аню и пьем чай с хрустящим, тающим во рту «хворостом». Вкуснотища!
Я помогаю Лиде не только печь «хворост» и готовить еду. Я езжу с ней в Публичку и помогаю переводить с немецкого материалы к ее дипломной работе. Тексты — ужасающе тяжелые, скучные, да еще на готическом шрифте. Чуть не поминутно приходится обращаться к словарю.
— Ну и тема тебе досталась. Неужели нельзя было выбрать что-то повеселее? Помнишь, ты увлекалась Леонардо? Взяла бы что-нибудь из эпохи Возрождения.
— Я бы с удовольствием, — отвечает Лида с потаенным вздохом. — Леонардо! Но уж так получилось, что я привязана к семинару Гука.
— Но он дал тебе главную линию? Концепцию, что ли?
— Ничего он не дал. Я его ловлю, у меня же полно вопросов, но он вечно спешит. А однажды сказал, что сам мало знает о швейцарцах и ничего посоветовать не может.
— Хорош руководитель!
— Знаешь, что еще меня тревожит? Энгельс писал, что швейцарцы с самого начала, с XIII века, были разбойниками, насильниками, тупыми и косными. И что их борьба с Австрией за свободу была борьбой низшей культуры с высшей, и в результате они оказались изолированными от мирового развития, сохранили родовой быт, и все такое.
— И ты их так и характеризуешь?
— В том-то и дело, что нет. Я считаю, что их войны раннего периода против Габсбургов были освободительными. Что у них развился дух патриотизма.
— С Энгельсом разве можно спорить?
— Спорить, конечно, нельзя. Но Гук уверяет, что во времена Энгельса были вообще отрицательно настроены к наемничеству и поэтому к швейцарцам… В общем, чтобы меня это не смущало. А я боюсь.
— Не бойся, Ли. Вон индонезийцы — они тоже на более низкой ступени культуры, чем голландцы, а весь мир сочувствует им, потому что они ведут освободительную борьбу.
— Да, но швейцарцы в XVI веке уже не освободительную борьбу вели. А нанимались к тем, кто больше платил. Их миланские походы не имели ничего общего с их войнами за независимость.
— Ну, так и пиши. Времена меняются, и люди вместе с ними. Как это… tempora mutantur…
В холодной, нетопленой Публичной библиотеке мы вполголоса (тут царит строгая тишина) говорили о швейцарцах. Вспоминаем «Вильгельма Телля», читанного в детстве на уроках у Анны Иоанновны. Мы даже разыгрывали одну из сцен Шиллеровой драмы — ключевую сцену, в которой Вильгельм Телль стрелял из лука в яблоко на голове своего сына Вальтера. Я играл Вильгельма, Леня Зальцман — Вальтера, а Геслера, австрийского наместника, играл Жора Ингал — мальчик, бредивший поэзией, знавший наизусть массу стихов.
(Много лет спустя мы читали — тайком — «тамиздатовский» «Архипелаг ГУЛАГ», и во второй его части я с изумлением наткнулся на Георгия Ингала. Он был однокамерником Солженицына в Бутырке! «Несмотря на молодость, он уже был кандидат Союза писателей, — пишет Солженицын. — …У него уже был близок к концу роман о Дебюсси. Но первые успехи не выхолостили его, на похоронах своего учителя Юрия Тынянова он вышел с речью, что того затравили, — и так обеспечил себе 8 лет срока». Поистине мир тесен…)
С той далекой поры запомнились вольнолюбивые сыны лесных кантонов Ури, Швиц и Унтервальден. Как же они, обретя независимость от Австрии, пошли в наемники? Безработица, наверное, погнала… Малоземелье…
Лида рассказывает: с конца XV века эти невежественные, но воинственные пастухи стали наниматься на военную службу к соседним правителям. А в 1516 году заключили договор с королем Франции Франциском I — под его знамена вступили более 160 тысяч швейцарцев. С тех пор наёмничество стало, можно сказать, узаконенным промыслом; кантоны, поставлявшие наемников, получали много талеров (или флоринов?), — выгодное было дело. А в Италии весь XVI век не прекращались войны: то французы вторгались на север, то испанцы — на юг, да и сами итальянские князья дрались между собой, а папы подстрекали их, интриговали…
В холодном читальном зале мы говорили о швейцарских наемниках, о средневековых войнах, столь неожиданно вторгшихся в Лидину, а значит, и мою жизнь. Потом снова углубляемся в тяжелые немецкие тексты.
Нам хорошо. Нам очень хорошо. Днем у нас XVI век со швейцарцами, потом мы отогреваемся за обедом (чаще всего в «Северном», иногда в «Квисисане»). А по вечерам — в театре. Посмотрели «Мещан» и «Корнелиуса» в Большом драматическом на Фонтанке, «Вы этого не забудете» в Театре комедии, что-то в Александринке. Как и мечталось зимой в Камстигале, сидели в беломраморном зале филармонии, Лидина рука в моей, а перед нами — стройная фигура Мравинского.
Вечера, не занятые театром, проводили «дома». Пили чай с Аней, говорили о недавнем блокадном прошлом или о хорошем, непременно хорошем будущем. Или я читал вслух недавно вышедшую книгу Борисова «Волшебник из Гель-Гью» — роман о любимом нами Грине.
Прекрасные дни и ночи марта сорок шестого…
Но приближался мой отъезд: нужно было ехать в Баку, чтобы провести остаток отпуска с родителями.
— Опять ты уезжаешь. Разве хорошо это — оставлять жену одну?
— Это очень плохо. Но с тобой остаются твои швейцарцы.