Полвека любви
Шрифт:
А я вспомнил, как в 38-м или 39-м, когда мы учились в десятом классе, в Баку приехал на гастроли молодой Эмиль Гилельс, знаменитость тех лет. Мы, конечно, побывали на его концерте в филармонии. (В Баку была прекрасная филармония — круглый белый зал с хорошей акустикой и вполне приличный оркестр.) Когда Гилельс вышел на сцену, мы ахнули: вылитый Шурка Корсенский, такой же рыжий, плотный, невысокий. Шурка сидел среди нас, в последнем ряду, и, прищурясь, смотрел на сцену. У нас с Долькой созрел план…
Играл Гилельс великолепно. А в антракте мы, выйдя в фойе, в котором чинно прогуливались по кругу бакинские меломаны, окружили Шурку Корсенского, стали хлопать его по плечу, восклицая:
— Эмиль, молодец! Здорово играл, Эмиль!
Люди останавливались, смотрели с интересом и недоумением: вроде бы действительно Гилельс стоит в фойе, но почему он не во фраке, а в ковбойке?
Шурка насупился, сердито хлопал рыжими ресницами. Отбросив наши руки, сказал:
— Чего разорались, кретины?
И быстрым шагом направился в туалет…
Каждый день заявлялся ко мне Марка. У него, как и прежде, похрустывали при ходьбе суставы, и он пренебрегал ежедневным бритьем. Однажды я предложил ему побриться опасной бритвой, которую отец как раз правил на ремне, но Марка отказался: он бреется безопасной.
— Марка, — сказал я, — слишком привык к органам безопасности, чтобы бриться опасной бритвой.
Отец поднял брови и прыснул. А мой друг, смеясь, протянул мне руку ладонью кверху, и я ударил по ней пальцами (старый бакинский одобрительный знак).
За годы тюремной отсидки Марка несколько отощал и избавился от былой восторженности. Он теперь учился в Институте инженеров железнодорожного транспорта (сам институт был в Тбилиси, а в Баку — его филиал). По-прежнему его волновало международное положение. Он резко осуждал Черчилля за фултонскую речь и за то, что английские войска в Греции помогли «греческой реакции» разоружить отряды ЭЛАС.
— Постой, Марка. Греки управятся со своими делами без тебя. Вот послушай: почему бы тебе не жениться на Норке?
— Опять ты за свое, — недовольно проворчал он.
— По-моему, вы просто созданы друг для друга.
Я действительно так считал. Нора Зиман, добрая и умная толстушка, душа нашего класса, очень подходила Марке с его золотым сердцем.
— Да невозможно, понимаешь ты или нет, невозможно наши дружеские отношения перевести в другие.
— Да ты попробуй! — настаивал я. — У вас прекрасно получится.
Марка взглянул на часы:
— Ну, я побежал в институт. А то мне уже влепили выговор за пропуск лекций.
— Ладно, беги. Ты обещал «Трое в новых костюмах». Еще не кончил читать?
— Завтра принесу. Пока!
Приходил Леня Зальцман. Он был хорош собой — с пылкими глазами, шапкой густых волос и тонкими черными усиками. Он окончил филфак Азгосуниверситета и принят на работу в БРТ — Бакинский рабочий театр — заведующим литчастью. Это был большой успех. Леня писал для БРТ пьесу о бакинских нефтяниках. Писал либретто для оперного театра. Словом, он был теперь не столько молодым поэтом, сколько начинающим драматургом.
Рассказывал он и о своих амурных делах. Жениться? Нет, жениться он пока не собирается.
— Вот ты женился так женился, — сказал Леня между прочим. — Ваш брак с Лидой — редкое исключение. Твоя Лида — голубиная душа…
Дядя Яша, брат моего отца, недавно демобилизовался в звании майора медицинской службы. В 44-м он со своим армейским госпиталем оказался в Литве, недалеко от родного городка Свенцяны. Можно себе представить, как он был взволнован, как жаждал увидеть хоть кого-нибудь из большой семьи Войскунских, ведь столько лет они жили за границей — в Польше, в Литве. На госпитальной машине он съездил, примчался в Свенцяны.
Сохранилось письмо, написанное дядей Яшей моим родителям 31 июля 44-го года, по горячим следам той поездки. Вот насколько фрагментов из него:
…Въехал я, Лева, в город по Горутишской улице. Я гнал машину, в надежде что-нибудь или кого-нибудь застать. Первое, что бросилось в глаза, это сожженные и разрушенные дома, окаймлявшие базар. По развалинам 2-этажных домов и аптеки О. Коварского я узнал свою улицу и повернул машину туда. Начиная от аптеки и до конца улицы — сплошные развалины — клетки среди разрушенных стен и разрушенные печи. Я выхожу из машины, оглядываюсь и нахожу стены нашего дорогого домишки… Кто это копошится у развалин нашего дома? На мой вопрос, где хозяева домика, она, старая полька, отвечает: «Я». — «Ну, а где же семья Войскунских?» — «Да их давно увезли». — «Куда и когда?» — «Еще в 41 году, в Ново-Свенцяны». — «Ну и что с ними?» — «Да кто знает, говорят разно». — «А есть ли кто-нибудь, кто знает их или помнит?» — «Стариков нет, да вообще из еврейского населения никого в городе нет. Но на днях вернулась из партизанских лесов одна девушка, дочь бывшего соседа вашего». — «Ведите меня к ней!»
И вот мне представляется внучка Берел дер Дубелирер… Завидев меня, эта девушка, найдя сходство мое с отцом, расплакалась и затем рассказала жуткую историю гибели нашего семейства и всего еврейского населения, около 3 т. человек.
В конце июня 41 г. были арестованы все мужчины (она говорит о нашей улице), в том числе Гриша и муж Леи. Их повели на полигон в Ново-Свенцяны в гетто… Она узнала, что всех расстреляли. Через 2–2 1/2 м-ца буквально все еврейское население было изгнано из домов своих, и с маленькими узелками всех повели в это же гетто. Там их морили голодом и мучили 10 дней, а затем всех убили, расстреляли — и стариков, и старух, и детей. Подробности, которые эта девушка передает, были ей сообщены очевидцами, и писать жутко. Словом, управляли расправой немцы, а практически осуществляли, бросая в яму и недострелянных, а просто раненых женщин и вместе с ними живых детей, — местные профашистски настроенные литовцы…
Она их всех
…Погибло все еврейское население, и осталось 20–25 человек, работавших в партизанских отрядах. Это было, Лева, в 1941 г. Нет у нас больше в Свенцянах и вообще на Западе никого.
…С какими глубоко любящими чувствами рассказывают эти спасенные о нашей семье. «Это такие добрые — и отец, и старуха мать, и как они всю жизнь мучились и частенько голодали: не бывало часто и хлеба. Мама… всегда и везде говорила о двух сыновьях в России. А какой прекрасный был Гриша, работавший в „друкарне“, он активно участвовал в драмкружках, в струнном оркестре… он был любимцем. А каким славным был муж Леи. Они жили бедно, но мило, хорошо, никогда не было жалоб на нужду… Да боже мой, как вы похожи на своего отца!»
Дед Войскунский умер еще до войны. Бабушку и ее дочь Лею с мужем, трех сыновей (в том числе младшего, общего любимца Гришу) с женами и детьми — одиннадцать человек — расстреляли в лесу под Ново-Свенцянами в 41-м году.
И только одному из большой семьи Войскунских удалось спастись. Это был сын одного из братьев — Гриша, тезка своего погибшего дедушки. Ему здорово повезло.
Тут надо упомянуть о драматической истории Виленщины. В октябре 1920 года Польша отхватила от Литвы Вильно и прилегавшую к нему губернию, в том числе и Свенцяны. И лишь в 1939 году, когда Красная армия — по пакту Молотова — Риббентропа — вошла в Польшу, Виленщина была возвращена Литве, которая год спустя, летом 40-го, перестала существовать как независимое государство, войдя в состав СССР.
Грише в том году стукнуло 16 лет. Толковый, сообразительный юноша, говоривший на идише и знавший польский, быстро выучился русскому языку. Что ж, он принял наступившие времена как данность и не собирался увиливать от них. Вступил в комсомол, учился в техникуме.
Но грянула война, и на третий, кажется, ее день немецкие моторизованные части ворвались в Поставы, городок близ Свенцян, где Гриша жил с родителями. Кое-кто из жителей городка успел уехать. Уехали на подводе соседи, Карлины. Гришин отец упросил их взять с собой Гришу. Так парень ускользнул от гитлеровцев. От неминуемой гибели.