Полвека любви
Шрифт:
В нашей семье ее называли Дусей. В 17-м году, когда после Февраля вернулся из сибирской ссылки мамин брат Зелик, в него пылко влюбилась молоденькая начинающая певица. Они поженились — и жить бы молодоженам тихой жизнью в переворошенном революцией мире — может, и выжили бы, — но Зелик-то был идейным. Большевиком он был и не мог сидеть в домашнем закутке, когда шла великая битва со старым миром. Он, двадцатитрехлетний, стал комиссаром полка в 11-й армии. Дуся последовала за мужем. Неудобства походной жизни не могли остудить молодую любовь. Зимой, когда 11-я армия отступала с Северного Кавказа, Зелика свалил сыпняк. Он сгорел быстро — умер на руках у Дуси в селении Яндыки.
По окончании Гражданской войны Дуся — Дина Фрейчко — стала эстрадной певицей, известность ее росла, она пела народные песни — русские, украинские, грузинские, еврейские, белорусские. Мне было лет десять, когда она приехала на гастроли в Баку. Ее радостно встретили в нашей семье. Помню, как они с мамой плакали, вспоминая Зелика. Я был на концерте Дуси в летнем саду Медсантруда — она пела здорово, звучным контральто.
Теперь, после войны, Дина Фрейчко жила в маленькой квартире в Москве. У нее и мамы возобновилась переписка, и мама попросила ее купить сатины, ситцы и прочую мануфактуру, чтобы освободить меня от беготни по московским магазинам (да и неумелым был я покупателем), и Дуся согласилась. Я заявился к ней, и она так сердечно меня приняла… «Господи! У тебя такие же серые глаза, как у Зелика!» — сказала Дина Фрейчко. Она, уже пожилая, все еще была ярко красива…
Летя над облаками, я вспоминал свой вчерашний визит к тете Дусе (так она велела называть себя, а не официально — Диной Валентиновной) и думал о ее ушедшей сильной любви… и о своей любви я думал…
О тебе, моя хорошая. О тебе, о тебе — и о нашем сыне. Он представлялся мне этаким бутузом в золотых кудряшках…
А были у него реденькие, белобрысые волосики и большие, как мне показалось, уши. Глаза были синие, и посмотрел он на меня, когда я впервые взял его на руки, с осуждением — так мне почудилось. Он захныкал, и Лида поспешила забрать у меня младенца — и очень вовремя, потому что он, возможно взволнованный нашей встречей, тут же описался.
Этот маленький несмышленыш, завернутый в пеленку, — мой сын! Наш сын! Дитя нашей любви…
Своим появлением на свет Божий он как бы продиктовал новый распорядок жизни. Часы кормления стали ритуалом, и, надо сказать, нелегким. Наш сын оказался с капризами. Соску-пустышку, привезенную мной, он не пожелал принять. Признавал только бутылочку с соской, и чтоб в бутылочке была теплая, чуть подсахаренная водичка.
Лида и мама очень уставали. Кормление, стирка пеленок, волнения относительно диатеза, какой-то сыпи… Ну, в общем, обычное дело…
А назвали мы его Александром. Уменьшительное, домашнее — Алик. Алька…
Уже начиналась ранняя бакинская жара. Из окон той комнаты, что смотрела на Красноармейскую, вливался в квартиру уличный шум, с ночи галдела очередь, ожидавшая открытия продмага напротив. А в комнату без окон, выходившую на застекленную галерею, врывались звуки жизни двора, нескончаемая перебранка наших соседей — портного Акопова и его крикливой жены. Она швыряла в него туфли, снятые с ног, а он гонялся за ней вокруг стола, яростно ругаясь по-армянски.
Однажды я заглянул к ним в комнату, попросил прекратить ор и драку. Акопов, еще не остывший, вышел ко мне в галерею.
— Жьеня, — сказал он. — У меня тебья вопрос. — Он схватил со своего стола в галерее, на котором всегда лежали недошитые пиджаки, «Краткий курс истории ВКП (б)», полистал его. — Вот, — ткнул пальцем. — Что это такой?
Его палец с надетым наперстком упирался в название работы Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».
— А зачем тебе это, Егиш? — спросил я.
— Как зачем? Нам через каждый неделя политучеба.
— Разве ты член партии?
— Конечна, — сказал Егиш несколько высокомерно. — Я рабочий класс и член партия.
Что такое материализм, я кое-как ему объяснил, отталкиваясь от идеализма (от того, чего нет). Что же до эмпириокритицизма, то я сам в нем плавал и ограничился тем, что это нехорошее, не наше учение.
У Марки Янилевского шли в железнодорожном институте экзамены, но он ухитрялся, сдавая их, почти каждый день забегать к нам.
Как-то раз меня послали к моему двоюродному брату Вене: у него и его жены Симы дочка подросла и освободилась коляска, каковую мне и велено было привезти домой для нашего Альки. (Детские коляски в продаже почти не появлялись, были остро дефицитны.) Марка пошел со мной. Оживленно беседуя, мы шли по многолюдной улице Кирова. Коляску я держал за ручку, она катилась чуть позади, дребезжа и подпрыгивая на неровностях тротуаров.
Говорили, конечно, о международном положении. Марка резко осуждал Бевина и Маршалла за объединение английской и американской зон оккупации («Бизония»), которое препятствовало сохранению Германии как единого государства, и за то, что союзники тормозят поставки в счет репараций Советскому Союзу. А коляска катилась. Мы как раз перешли к китайским делам, к захвату гоминьдановцами Яньани, когда вошли в наш подъезд на Красноармейской. Когда-то неведомый живописец намалевал на стенах подъезда купающихся розовых нимф, у главной нимфы был толстый облупленный зад. Мы поднялись с коляской на второй этаж, вошли в квартиру — и только тут обнаружили, что у коляски нет одного заднего колеса.
Лида горестно развела руками.
— Ну конечно, трепались всю дорогу!
Нам было и стыдно, и немного смешно. Мы с Маркой тут же отправились на поиски колеса, слетевшего с оси в разгар нашей содержательной беседы. Мы шли по тем же тротуарам и перекресткам, зорко осматриваясь, — и, представьте, нашли колесо! Оно лежало на краю тротуара, среди семечной шелухи и обрывков газет. Мы ему обрадовались даже больше, чем успехам индонезийских повстанцев в борьбе с голландскими колонизаторами.
— Как быстро летит время. Уже твой отпуск подходит к концу.
— Ужасно не хочется уезжать. Ли, осенью я приеду и заберу вас к себе. В Пиллау или Либаву. Лучше, конечно, в Либаву. Можно тащить Альку в такой дальний путь? Ему будет почти полгода.
— Не знаю. Посоветуемся с врачом. Что-то он сегодня опять плохо сосал.
— Он предпочитает сосать из бутылочки. Странно, такая кроха, а уже проявляет характер.
— Сузя вчера забежала и прямо залюбовалась Алькой. Он и правда хорошеет с каждым днем.