Полвека в мире экслибриса
Шрифт:
Спустя годы судьба свела меня с его братом, Алексеем Алексеевичем Романовским, очень похожим на него, и не только внешне. Алексей Алексеевич был заведующим кафедрой начертательной геометрии в ТИХМе, где работал и я. Причём, хорошо разбираясь в начертательной геометрии, он не имел учёной степени даже кандидата наук, хотя принято, что на этой должности обычно работает доктор наук. Невольно напрашивается аналогия с его братом, преподававшим скульптуру, не имея высшего образования.
Благодаря Юрию Алексеевичу, я научился воспринимать скульптуры профессиональным взглядом, вплоть до того, что видел недостатки известных, уже установленных памятников. Почувствовав себя скульптором, я, спустя некоторое время, даже совершил попытку устроиться
Ещё в художественной школе преподавал Леонид Васильевич Лебедев. Он вёл искусствоведение. Леонид Васильевич оставил неизгладимые впечатления. Очень худой, с ввалившимися щеками и живыми внимательными глазами. Если сказать, что одевался бедно, значит, ничего не сказать. Тогда, в послевоенное время, многие одевались очень скромно. Например, мой учитель географии, у которого я учился сначала в 8-й школе, а затем в 19-й, Василий Иванович Марков, учитель талантливый, интересный, заслуженный, орденоносец, ходил всё время в каком-то синем байковом кителе, явно не фабричного изготовления. Китель этот, многократно стиранный и потёртый был, похоже, довоенного времени. Но даже на этом фоне Лебедев выглядел бедно, тем более, что шли уже пятидесятые годы, когда отменили карточную систему, появились хоть какие-то товары, и люди стали следить за своим внешним видом. К тому же ему давно надо было заняться протезированием своих зубов. Но когда приходил в школу этот преподаватель в старой заштопанной одежде с большим рюкзаком за спиной и развязывал его, происходило чудо. Из рюкзака он доставал уникальные, богато иллюстрированные издания картинных галерей. Были и зарубежные книги, немецкие, французские, отпечатанные на шикарной бумаге. Разговор о творчестве больших мастеров Лебедев мог достойно иллюстрировать, и его беседы всегда захватывали нас.
Окончил общеобразовательную и художественную школы я одновременно. Поехал в Москву вместе с одноклассниками по художественной школе, которые решили поступать в текстильный институт. Туда же за компанию подал документы и я. Вскоре, ознакомившись с работами других абитуриентов, почувствовал, что поступлю. Понял, что потом всю жизнь придётся рисовать фасоны платьев и узоры тканей. Эта перспектива показалась скучной. В последний момент перед экзаменом забрал свои документы и поехал в Ленинград в училище им. Мухиной, где готовили скульпторов. Но там конкурировали сильные абитуриенты, многие уже окончившие художественные училища. На собеседовании мне сказали, что если бы сразу приехал к ним и походил на курсы, имел бы реальную возможность поступить. А без подготовки мне надеяться нечего. В течение двух дней надо было решиться на что-то. И я в самый последний момент подал документы на юридический факультет ЛГУ, затем успешно сдав вступительные экзамены.
Перспектива работы следователя, а тем более прокурора, меня, конечно, не интересовала. Вероятно, после того, как мой отец был незаслуженно арестован в 1938 году, в нашей семье бытовало недоброжелательное отношение к правоохранительным органам, повлиявшее и на меня. Другое дело, отношение к работе юриста-международника. Поэтому и тему первой своей курсовой работы я взял о государстве Само (было такое первое славянское государство на территории нынешней Чехии). Советские историки почему-то умалчивали о нём, лишь в дореволюционных публикациях можно было найти нужный мне материал. В университете нас готовили серьёзно, поэтому я стал пользоваться научной библиотекой университета, где было огромное количество уникальных изданий.
Так мне в руки попала книга начала XIX в. об истории европейских государств. На ней были экслибрисы кого-то из Бестужевых-Рюминых и, кажется, Волконских, в библиотеку которых книга попала позднее. К тому же на титульном листе стояла печать Императорского С.-Петербургского университета, что для меня было буквально открытием. Нам, студентам, постоянно напоминали, что мы учимся в университете с большой историей, но называли его Ленинградским Ордена В.И. Ленина государственным университетом им. А.А. Жданова. До встречи с этой книгой я даже и не задумывался, что учусь в бывшем императорском университете.
В конце 1956, а, может, в самом начале 1957 года, но не позднее, я познакомился с книжным знаком. Нам, будущим юристам, только начали преподавать латынь, но, по воле случая, я уже мог перевести термин Ex Libris – как «из книг», поскольку эти слова, но в других сочетаниях, уже встречались мне. После этого, то ли в этой же библиотеке, то ли в библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, куда я тоже стал тогда ходить, мне попадалась еще одна книга с экслибрисом какого-то петербургского книжного магазина, кажется, Вольфа. Я узнал, что такое экслибрис. Одновременно с неменьшим интересом разглядывал я тогда и старые мастичные штемпели на книгах, которые попали в университетскую библиотеку. Забавно было держать в руках книгу, которая, судя по штемпелю, была когда-то в личной библиотеке приват-доцента университета.
Но тогда в моём сознании экслибрис был каким-то архаичным явлением, имевшим место лишь в прошлых веках. Ну, как, например, партикулярная шпага, её ведь когда-то носили все служащие, всякие там почтмейстеры, библиотекари и прочие чиновники. Но в то же время мы не допускаем мысли, чтобы современный нам заведующий библиотекой шёл на службу при шпаге. Для меня, советского студента, экслибрис был чертой дворянского быта, поэтому я тогда не допускал, чтобы современный мне книголюб пользовался им. К тому же, знакомство моё состоялось с геральдическим экслибрисом. Время стёрло многое в памяти, но, кажется, именно экслибрис кого-то из Волконских был с фамильным гербом. А для советских трудящихся, а именно так нас тогда приучали именоваться, фамильный герб не нужен, он остался в дореволюционном прошлом, как и экслибрис.
Другое дело, мастичный штемпель на книге – вещь удобная и созвучная с воспитавшей меня бюрократической советской системой, в которой печать и аналог ей, штемпель, играли важную роль. Ну, как тут не вспомнить, что создание семьи и получение статуса мужа и жены признавалось лишь согласно штампу в паспорте. А штемпель личной библиотеки, узаконивавший владение книгой, для меня тогда был вполне современным.
Конечно, я понимал, давно уже нет приват-доцентов и присяжных поверенных, поэтому на новых штемпелях должны быть новые же статусы людей: лётчик, полярник или рационализатор. Штемпель личной библиотеки, в отличие от экслибриса, воспринимал как штрих вполне современный, необходимый в культурной жизни.
К тому же у моего отца, Степана Андреевича, любившего книги и имевшего личную библиотеку, был свой штемпель. Правда, то был не мастичный штемпель, а строка из металлического сплава, гарта, «Инженер С.А. Чернов». Тогда газета обычно версталась из таких вот строк. Её, вероятно, отлил на линотипе старый его друг, тамбовский полиграфист Александр Николаевич Быков. Хотя, возможно, это строка подписи под его статьёй в газете, подаренная ему в редакции. Однако жёсткой металлической строкой пользоваться было менее удобно, чем мастичным штемпелем, вероятно, поэтому отец поставил отпечатки этой строки лишь на нескольких книгах, а не на всей библиотеке.
А экслибрис, с которым я случайно познакомился в Ленинграде, для меня тогда был лишь любопытной, забавной чертой давно прошедшего времени.
А он, оказывается, жив
Будучи и в университете, я всё равно чувствовал себя художником. Старался раз в неделю бывать в «Эрмитаже», благо, что для студента входной билет был недорогой. Правда, посещения эти были короткие, час-полтора, не более. Поскольку смотрел с большим напряжением, пытаясь понять замыслы, то уже через час уставал. А вот в Русском музее, почему-то бывал реже, примерно раз в два месяца и тоже короткими визитами.