Полвека в мире экслибриса
Шрифт:
Влекла и театральная жизнь Ленинграда. В Тамбове я бывал в нашем драмтеатре. А, поскольку отец брал абонемент, то бывал я довольно часто. Увидев в городе на Неве разнообразие театров и их уровень, стремился насладиться этой роскошью. Интересно было увидеть игру ярких актёров, и в то же время, я, как художник, стремился прочувствовать живописность декораций, костюмов и проанализировать освещение, цветные подсветки. В первую же осень я слушал «Кармен» в Мариинском театре, называвшемся тогда Кировским. Роскошь интерьера, акустика, живой звук фантастических голосов, красота декораций и костюмов, балетные партии, словно бы открыли мне богатый мир, о котором я, приехавший из Тамбова,
Помню, был настолько поражён богатством художественных приёмов оперы, что по окончании не мог пойти домой и бродил по ночному городу. Посмотрев балет «Корсар» и побывав на концертах симфонической музыки, я был поражён ещё больше, но, в то же время ощутил необходимость своей подготовки для восприятия этого чарующего мира.
Буквально с первых же дней учёбы из однокурсников сколотилась бригада оформителей. Руководил нами наш же студент, но старше по возрасту и опытный. Он даже успел немного повоевать. Я рисовал. Кстати, мои шаржи и юмористические рисунки обычно оформляли факультетские вечера. Помню, однажды у нас на вечере выступала Эдита Пьеха. Показалось, тогда у неё не было такого заграничного акцента, да и одета была без изыска, была более подвижна. Шарм пришёл к ней позже. Мне же пришлось пару раз на вечерах в факультетском хоре петь песню про целинников. Пел и смотрел на свои рисунки на стенах.
Так что меня не случайно взяли художником в эту бригаду. Был в нашей бригаде ещё очень талантливый шрифтовик (завидовал ему, ведь я плохо владею шрифтом), а также фотограф, который до этого работал в фотоателье в Таллинне. Получился очень работоспособный коллектив. Работали в выходные и по вечерам. Мы подряжались делать стенные газеты, соцобязательства и всякую наглядную агитацию магазинам, организациям. Делали и для своего факультета, но без оплаты, зато профком выделил нам комнатку и оплачивал товарные чеки на кисти, краску, фотоматериалы и прочее.
Подрабатывали мы очень неплохо. Стипендия на первом курсе была 290 рублей, на втором 300, да родители ещё каждый месяц присылали перевод, но фактически он весь шёл на оплату за квартиру. Я жил не в общежитии, а у родных (у сестры бабушки), но, как говорится, «платил за угол». Поэтому приработок в 200–300 рублей, а порой и больше, позволял почувствовать себя художником и помогал выйти из состояния выживания, купить чего-то из модной одежды, а, главное, жить в мире искусства. Ведь билет на премьеру в опере на приличных местах в партере стоил больше половины стипендии, а ведь меня интересовал ещё и балет, и драма, и сатира. Обычно я ограничивался дешёвой галёркой, но пару раз наслаждался оперой на шикарных местах в партере.
Мои слова о том, что билет на оперу был не по карману студенту, сегодня воспринимается не очень убедительно. Ведь многие, вспоминая советское прошлое, могут сказать, что билет на вечерний сеанс в кино в ценах после 1961 года стоил не дороже 50 копеек, а в клубе можно было посмотреть кино и за 25 копеек. Но то кино, массовое искусство. А опера и концерты были куда дороже. Как тут не вспомнить посещение моих родителей в Тамбове концерта Шостаковича. Отец любил музыку, но народную, даже играл на баяне. Он, помнится, с восторгом рассказывал о том очаровании, которое вызвали у него балеты «Щелкунчик», «Лебединое озеро» и опера «Иван Сусанин», которые удалось посмотреть в Большом, а вот модернизм Шостаковича ему был чужд. Сидят они на концерте, слушают, пытаясь понять заумную музыку, и папа шепчет на ухо маме: «Плакал наш гусь!». Дело в том, что прежде, чем купить билеты, он предупреждал её, что они по цене равны хорошему
Гусь же был в семье символом праздничного стола и запекался раз в году на папин день рождения. Вероятно, это шло со старых семейных традиций, когда он жил в крестьянской семье в деревне Туляны на реке Лесной Тамбов.
Так, будучи студентом юридического факультета, я, тем не менее, ощущал себя художником. На втором курсе пришло понимание, что надежды на работу международника иллюзорны. К этому времени выяснил, что в международники в конце обучения проходят очень немногие, причём, из двух категорий студентов, рекомендованные спецслужбами и племянники всяких министров, я же не был внештатником «искусствоведов в штатском», да и дяди-министра не имел. Решил срочно перейти в училище имени Мухиной, где не возражали против моего перевода. Обрадовавшись, я легко бросаю учёбу в университете, забираю свои документы и к своему ужасу узнаю, что с улицы в училище меня принять уже не могут, что надо было не торопиться с отчислением.
Мне пришлось возвращаться в свой Тамбов.
Родители, гордившиеся тем, что я учился не где-нибудь, а на том самом факультете, где ранее получал образование Ленин, конечно, были огорчены, и мне от этого было вдвойне обидно за свою бестолково сделанную попытку перейти в художественное училище.
Надо было срочно устраиваться на работу. Строители соглашались взять меня лепщиком, но на должность штукатура, однако, по молодости, амбиции не дали мне этого сделать. Спустя годы, понимаю, то была реальная возможность реализовать свои способности. Тогда отец с помощью своего друга, старого полиграфиста Быкова, помог мне устроиться учеником ручного наборщика в типографию.
Работа оказалась сложной и интересной, требующей, как и всё типографское дело, творческого подхода и находчивости. Глазомер, умение сочетать и противопоставлять чёрное и белое поле, которому я научился в рисунке и графике, помогали мне быстро освоить наборное дело. Например, в афишах очень важно не только чувствовать размеры шрифтов разных по значению строк, но ещё более важно ощущать размер белого поля вокруг строк, которое может усиливать и ослаблять впечатление от них. Используя разнообразные шрифты, надо, в то же время, создавать единое произведение. Ещё будучи учеником, я уже брался за сложные наборы, от которых норовили отказаться даже опытные наборщики и верстальщики.
К счастью, в типографии я попал, в руки рабочего наставника Николая Павловича Венецианского. Невысокого роста, худощавый, очень подвижный, он не ходил, а почти бегал; лишь на велосипеде он ездил плавно, почти замедленно. А вот набирал тексты так, что руки мелькали как у фокусника. Ему поручили моё обучение. Удивительный был человек. Вот как он, например, верстал афиши. На большой металлический талер укладывал тяжёлую металлическую рамку, по формату афиши, затем выставлял шрифты, и большие, деревянные, и поменьше, из металла-гарта, фактически, скомпоновав афишу. Затем, посмотрев внимательно, уходил в курилку, торопливо покурив, возвращался и начинал разбирать набранное.
Значит, не понравилось. Что-то слишком крупно, навязчиво. Что-то слишком мелковато, не прочтут. Или мало «воздуха» вокруг ключевых слов, и они не бросаются в глаза, или слишком много его, и текст теряется. Он обладал тонким чувством меры графики. Чаще он разбирал отдельные строки, но, бывало, и весь набор, чтобы набрать заново.
А ведь он работал по сдельным расценкам. Казалось, набрал без ошибок, можно заключить пробельными элементами набранный текст и отдавать афишу на расценку. Но он не мог делать кое-как. Поэтому перебирал заново в ущерб своему заработку. Вот такой был рабочий.