Полвека в мире экслибриса
Шрифт:
Книжный знак Шмарова, изготовленный в 1946 году, можно, в какой то степени, считать тамбовским. Но во время моего знакомства с Никифоровым, этот экслибрис ещё не попал в его коллекцию, хотя эти коллекционеры и были знакомы друг с другом. Полагаю, что Николай Алексеевич в первые послевоенные годы мог ещё и не знать о существовании экслибриса.
Мне посчастливилось познакомиться и переписываться с Юрием Борисовичем. Его адрес мне дал Никифоров. Они были хорошо знакомы, но отношения у них были почему-то весьма прохладные. Познакомился я с Шмаровым в конце 60-х годов. Бывая в столице, виделся с ним не только на заседаниях Московского клуба экслибрисистов, которые старался посещать весьма часто, но и бывал у него дома, том самом доме с колоннами в бывшем Гагаринском переулке, а в моё время Рылеева 15/7, где,
Особенно запомнилась первая встреча с ним. Ко мне вышел высокий, с гордой осанкой, седой человек и, протянув руку, представился: «Юрий Борисович Шмаров, дворянин». Я даже растерялся. В те годы люди «из бывших» давно уже стали советскими служащими, трудящимися, пенсионерами. Они так и представлялись, хотя помнили, что их предки были дворянами. Удивительно, но, насколько я знаю, его не преследовали за это. Коллекционируя экслибрисы, я встречался со старинными геральдическими книжными знаками, а Юрий Борисович был знаток геральдики и мог проконсультировать. Он, например, помог мне установить, что именно книжным знаком Ланского обозначены некоторые книги, хранящиеся в Областной библиотеке имени А.С. Пушкина. А, поскольку вдова Пушкина вышла замуж за Ланского, и, возможно, она и её дети пользовались этой библиотекой, книги с этим экслибрисом приобретали особый интерес. Помню, как радовался этому уточнению заместитель директора библиотеки Александр Ильич Сапогов, поскольку его коллеги уже настроились изъять их из фондов, как абсолютно не пользующиеся спросом, ведь это были старые книги на испанском языке, французском и латыни. А Никифоров до этого ошибочно говорил мне, что это герб Араповых.
У Шмарова я смог заполучить книжный знак библиотеки известного нашего дореволюционного краеведа А.Н. Норцова. А Юрия Борисовича, в свою очередь, интересовали тамбовские издания, особенно каталоги картинной галереи, которые я ему, по возможности, доставал.
Живший в Москве наш земляк, сын известного художника, у которого я учился, Борис Алексеевич Лёвшин, в 1973 году изготовил в технике линогравюры экслибрис для Юрия Борисовича. На нём также изображён тот памятный московский дом Шмарова. У Юрия Борисовича было много интересных сторон его деятельности. Он собрал огромную коллекцию портретов дворян, библиотеку по русской геральдике, был одним из консультантов кинофильма «Война и мир». Словом, многое можно было обыграть в композиции экслибриса, но Лёвшин акцентирует внимание на его старом дворянском доме. Настолько впечатляла квартира коллекционера в старом «дворянском гнезде».
После смерти Николая Алексеевича Никифорова основная часть его коллекции перешла Сергею Николаевичу Денисову. И тут, поскольку новый владелец очень заинтересовался старым мичуринским художником Сергеем Георгиевичем Архиповым (1897–1991), выяснилось, что в собрании Никифорова, оказывается, был рисунок экслибриса работы этого живописца, относящийся к 20-м годам XX в., а, точнее, 1923 года. В композиции этого безымянного экслибриса «буржуйка» и человек, читающий около неё книгу. Но Николай Алексеевич, почему-то никогда не говорил мне о нём и даже не опубликовал небольшой заметки, в то время, как о менее любопытных экслибрисах писал неоднократно. А ведь изготовление тамбовским художником экслибриса в те годы хоть, вероятно, и в Москве, это важный факт, свидетельствующий о том, что и после революции экслибрис был, тем более интересно, что именно тамбовский.
Сподвижники Никифорова не только возрождали дореволюционный русский экслибрис, а ещё и продолжали традиции советского книжного знака первых послереволюционных лет. Но Никифоров не придал особого значения этому приобретению, поскольку, возможно, заполучил этот рисунок экслибриса уже в последние свои годы, когда, сыграв важную роль в экслибрисе, он охладел к нему.
Первый книжный знак для Никифорова был изготовлен в 1956 году по его просьбе тамбовским художником Георгием Васильевичем Дергаченко, которого мы тогда по-приятельски звали просто Жорой. Примерно в это время я в Ленинграде впервые увидел дореволюционный экслибрис. Дергаченко изобразил на том книжном знаке герб Тамбова. Его отпечатали синей краской с цинкографского клише. Книжный знак, необычная вещь, был встречен всеми с интересом. Видя это, Никифоров в этом же году поспешил сам себе сделать экслибрис. Не ломая долго голову, он также нарисовал на нём герб города. Но успеха не последовало из-за небрежно сделанного любительского рисунка.
Дергаченко, работая в газете, учился заочно в Московском полиграфическом институте, поэтому может возникнуть сомнение, что это именно Никифоров инициировал создание художником того книжного знака. Мол, а не было ли это учебным заданием студента-заочника Дергаченко, ведь в институте практиковали подобные задания. Но задания по изготовлению экслибрисов у студентов появились значительно позже. Отметая все сомнения, берусь утверждать, что это именно Николай Алексеевич задумал создать себе книжный знак и привлёк к этому, молодого тогда, тамбовского художника. Дело в том, что Дергаченко начал учиться в институте, как мне помнится, где-то позднее 1961 года.
После Дергаченко Никифоров привлёк к экслибрису другого тамбовского газетного художника – Ивана Николаевича Халабурдина. С работ этих художников в те годы и начался тамбовский экслибрис. Все остальные тамбовские экслибрисисты увлеклись этим после, на базе опыта этих двух художников.
Занимаясь поисками старого тамбовского экслибриса, и собрав уже небольшую его коллекцию, я обратился к Николаю Алексеевичу и, к удивлению своему, понял, что у него нет старых местных книжных знаков. А, подготовив совместно с братом выставку ксилографического (то есть гравированного на дереве) отечественного книжного знака 20-х годов, я попросил его дополнить экспозицию находками из его собрания, но он не смог ничего представить, хотя был заинтересован в этом, ведь это было бы указано в готовящемся каталоге выставки. Скорее всего, у него не было тогда послереволюционных экслибрисов и он, будучи лишь знаком с дореволюционным экслибрисом, действительно, возрождал именно его.
Говоря в этой книге о Никифорове, как о видном экслибрисисте, сделавшем очень много в деле развития отечественного книжного знака, следует уточнить, сам он не считал экслибрис одним из основных своих хобби. В обеих книгах своих устных рассказов о приключениях собирателя коллекции коллекций «Поиски и находки» и «Поиски продолжаются» он даже и не упоминал книжный знак, настолько много было у него других коллекционных интересов.
Примечательно, что, считая себя «краелюбом», он не имел собрания старых тамбовских книжных знаков, и эту задачу пришлось решить мне. А ведь дореволюционные экслибрисы это инструмент, позволяющий проследить судьбу библиотек, в том числе и местных. Более того, Николай Алексеевич неоднократно в 70-80-е годы говорил мне, что бросает экслибрис. Слова эти были вызваны, скорее всего, затянувшимся его противостоянием с одним из тамбовских коллекционеров, возомнившим себя знатоком экслибриса и претендовавшим на право выступать от имени всего Тамбова. Претензии эти были беспочвенные, ведь, располагая всего лишь настырностью, невозможно было заменить такую талантливую личность, каким был Николай Алексеевич.
На нашу беду в эту борьбу стали вовлекаться иногородние коллекционеры. Никифорову, конечно, было обидно, что этот коллекционер, стремясь собрать экслибрисистов вокруг себя, распространяет о нём всякие, порочащие его, небылицы. Вот, видно, поэтому он и говорил, что бросает экслибрис. Но, бросив книжный знак, он бы оставил поле битвы противнику, о чём только и мечтал его недруг, имени которого я не хочу называть рядом с Николаем Алексеевичем. Поэтому Никифоров, говоря, что бросает экслибрис, на самом деле продолжал переписку, посылая на выставки свои и мои работы, а также и других тамбовских художников, публиковал заметки об экслибрисе в газетах по всему Советскому Союзу, помогал печатать тиражи экслибрисов.
Когда умер Николай Алексеевич, то я, к своему удивлению, увидел на поминках его недруга, собирающего автографы присутствующих на этом печальном ритуале. Захотелось возмутиться, но потом подумалось, что это лучшее подтверждение величия Никифорова.
Не могу утверждать, что именно стараниями экслибрисного недруга, но почему-то именно в разгар этого конфликта стало распространяться довольно обидное для Николая Алексеевича прозвище, обыгрывающее его не очень складную фигуру. В это время он стал иногда именовать себя НАНом, приучая людей к этому псевдониму, основанному на его инициалах. Псевдоним привился, и по сей день Никифорова многие иногда называют так.