Поля крови. Религия и история насилия

Армстронг Карен

6 августа 1945 г. на Хиросиму была сброшена 3600-килограммовая атомная бомба, которая моментально убила около 140 000 человек. Через три дня еще одна атомная бомба (плутониевая) была сброшена на Нагасаки. Она унесла жизни 24 000 человек {1520} . Столетиями люди грезили о том, как в ходе завершающего апокалипсиса Бог расправится со своими врагами. Теперь человечество получило оружие массового уничтожения, и возникло ощущение, что для апокалиптического эффекта Бог не нужен. Нация стала высшей ценностью, и международное сообщество признало легитимность ядерной бомбардировки для ее защиты, невзирая на перспективу тотального уничтожения. Можно ли вообразить более убедительную иллюстрацию влечения к смерти, описанного Фрейдом? Однако так вскрывается изъян сугубо секулярного идеала, который устраняет «святость» из политики. Ощущение трансцендентного – Бога, дао, Брахмана, нирваны – в лучшем случае помогало людям осознать человеческую ограниченность. Но если нация становится абсолютной ценностью (выражаясь религиозным языком, «идолом»), есть все основания убивать тех, кто покушается на нее.

1520

Joanna Bourke, ‘Barbarisation vs. Civilisation in Time of War’, in George Kassimeris, ed., The Barbarisation of Warfare (London, 2006), p. 26

Однако инстинкт смерти был присущ не только безбожному насилию секулярного национализма, но и тому насилию конца ХХ в., которое было связано с религией.

Жителей Запада справедливо ужасали иранские дети-мученики, погибшие на полях сражений ирано-иракской войны. Как только война была объявлена, подростки из лачуг и трущоб хлынули в мечети, умоляя послать их на фронт. Радикализованные революцией, они хотели сбежать от однообразия мрачного быта. Как и в традиционных обществах прошлого, манила возможность испытать в войне экстаз и сильные чувства. Правительство издало указ, разрешающий мальчикам с 12 лет записываться в добровольцы без согласия родителей. Они стали стражами ислама, и им обещали место в раю. Десятки тысяч подростков в темно-красных повязках, знаках мучеников, наводнили зону войны. Некоторые, пытаясь расчистить минные поля, бежали впереди войск и были разорваны на куски. Другие становились террористами-смертниками, используя тактику, которая еще с XI в. применялась в асимметричных боевых действиях. На фронт посылали писцов, чтобы они записывали последнюю волю мучеников. Эта воля часто выражалась в письмах к имаму и о том, сколь радостно сражаться «рядом с друзьями по дороге в рай» {1521} . Дети-мученики вернули Хомейни веру в революцию: подобно Хусейну, говорил он, они умирают во имя свидетельства о суверенности Бога. Но ведь их также использовали в интересах нации!

1521

Amir Taheri, The Spirit of Allah: Khomeini and the Islamic Revolution (London, 1985), p. 85

Однако милитаризм с религиозной окраской – удел отнюдь не только тех обществ, которые придерживаются старых религиозных взглядов. На секулярном Западе он проявился в реакции на страхи, особенно на страх перед высокотехнологичной войной. В начале 1980-х гг. некоторые американские протестанты, боясь ядерного нападения со стороны СССР (шел особенно напряженный период холодной войны), строили укрепленные цитадели в дальних районах северо-запада. Но эти боровшиеся за выживание люди, которые проходили военную подготовку и запасались амуницией и продуктами питания, ощущали угрозу не только со стороны безбожного советского блока, но и со стороны американского правительства. Эти группы объединялись (весьма слабо) расплывчатой «Христианской идентичностью» и имели мало общего с ортодоксальными христианскими церквями {1522} . Претендуя на прямое происхождение от двенадцати колен Израилевых (тут поработала безграмотная этнография, известная как «британский израилизм»), они верили в превосходство белых, а федеральное правительство с его мерзким плюрализмом считали смертельной угрозой. Точную оценку численности этих групп оценить сложно («Христианская идентичность» была и остается лишь сетью организаций), но едва ли она составляла больше 100 000 членов {1523} . Да и заботы у них были разные: в их число затесались и абсолютно секулярные люди, которые просто боялись ядерной катастрофы {1524} . Однако присутствует и религиозный оттенок у некоторых экстремистов: на языке веры они выражали свои страхи, тревоги и надежды (широко распространенные, хотя и не высказываемые открыто в обществе).

1522

Michael Barkun, Religion and the Racist Right: The Origins of the Christian Identity Movement (Chapel Hill, 1994)

1523

Ibid., pp. 107, 109; возможно, всего лишь 50 тысяч членов.

1524

Ibid., p. 213

А последствия бывали недобрыми. Именно идеология «Христианской идентичности» подвигла Тимоти Маквея устроить взрыв в федеральном здании имени Альфреда Марра в Оклахома-Сити 19 апреля 1995 г. Однако Маквей считал себя агностиком! Подобно некоторым вождям «Идентичности», он отслужил в американской армии и питал патологическую страсть к насилию. Во время войны в Персидском заливе (1991 г.) он помог убить группу попавших в засаду иракских солдат и сделал фотографии их трупов для частной коллекции. Официально он и не принадлежал к «Идентичности», хотя читал ее информационный бюллетень, общался по телефону с ее сотрудниками и даже побывал в ее штабе на границе Оклахомы и Арканзаса {1525} .

1525

William T. Cavanaugh, The Myth of Religious Violence (Oxford, 2009), pp. 34–35

Что же такое терроризм как вид насилия?

Терроризму, как и религии, сложно дать определение. Противоречивых и взаимоисключающих формулировок столь много, что, по мнению одного исследователя, «в терминологическом плане все запуталось» {1526} . Отчасти проблема состоит в том, что термин очень эмоциональный. В нашем языке мало понятий, которые столь жестко указывают на насилие. Это предельное осуждение любого акта насилия {1527} . Мы никогда не высказываемся так о собственных действиях, разве лишь в порядке смиренного раскаяния. Это слово получило слишком широкий смысл и перестало быть конкретным и информативным, особенно когда такое обвинение выдвигают друг против друга, с одинаковой страстностью, обе стороны конфликта. Оно призвано не столько дать четкое определение, сколько оскорбить {1528} .

1526

C. Gearty, ‘Introduction’, in Gearty, ed., Terrorism (Aldershot, 1996), p. xi

1527

C. Gearty, ‘What is Terror? ’ in Gearty, Terrorism, p. 495; A. Guelke, The Age of Terrorism and the International Political System (London, 2008), p. 7

1528

Richard English, Terrorism: How to Respond (Oxford, 2009), pp. 19–20

Возможная дефиниция: это «сознательное использование насилия (или угроза использования) против невинных людей с целью запугать их (или еще кого-то) и склонить к действиям, которые те иначе бы не предприняли». Однако это относится и ко многим обычным войнам {1529} . Более того, многие ученые считают, что некоторые крупномасштабные акты террористического насилия против мирных жителей совершаются государствами, а не независимыми группами и индивидами {1530} . В ходе национальных войн ХХ в. сотни тысяч мирных жителей погибли под бомбами, от напалма и в газовых печах. Во Второй мировой войне союзники тщательно подсчитывали, какими должны быть снаряды и с какой стороны должен дуть ветер, чтобы возникли опустошительные огненные смерчи в густонаселенных районах немецких и японских городов – как раз с целью терроризировать население {1531} .

1529

A. H. Kydd and B. F. Walter, ‘The Stratagems of Terrorism’, International Security, 31, 1 (Summer, 2006)

1530

P. Wilkinson, Terrorism versus Democracy: The Liberal State Response (London, 2001), pp. 19, 41; Mark Juergensmeyer, Terror in the Mind of God: The Global Rise of Religious Violence (Berkeley, 2001), p. 5; J. Horgan, The Psychology of Terrorism (London, 2005), p. 12; English, Terrorism, p. 6

1531

Hugo Slim, ‘Why Protect Civilians? Innocence, Immunity and Enmity in War’, International Affairs, 79, 3 (2003)

Впрочем,

все согласны, что терроризм носит глубоко политический характер, даже если налицо имеются и другие мотивы (религиозные, экономические, социальные) {1532} . Это всегда вопрос о «власти: как ее получить или сохранить» {1533} . По словам одного из ведущих специалистов в данной области, «все террористические организации – ставят ли они своей долгосрочной политической целью революцию, или национальное самоопределение, или восстановление статус-кво, или реформу – борются за политическую власть против правительства, на которое они хотят влиять и которое хотят заменить» {1534} . Утверждение, что первичная мотивация носит политический характер, может показаться самоочевидным, но не тем, кто вбил себе в голову, будто такие акты насилия попросту «бессмысленны». Многие сторонники последней точки зрения во всем винят религию как воплощение иррациональности. Взять хотя бы Ричарда Докинза. Он пытается доказать, что «лишь религиозная вера представляет собой силу, которая способна породить столь явное безумие в здравых и достойных людях» {1535} . Это чудовищное упрощение обусловлено непониманием как религии, так и терроризма. Перед нами типичная предубежденность современных секуляристов, которые считают «религию» жестокой и неразумной силой и стремятся исключить ее из политики цивилизованных наций {1536} . При этом упускается из виду, что все великие религиозные традиции признают в качестве основного правила необходимость обращаться с окружающими как с самим собой. Да, зачастую религиозный фактор в терактах имел место. Но нужно не делать из религии козла отпущения, а попытаться понять, что происходит на самом деле.

1532

Bruce Hoffman, Inside Terrorism (London, 1998), p. 14 (Хоффман Б. Терроризм – взгляд изнутри. – Екатеринбург: Ультракультура, 2003.); C. C. Harmon, Terrorism Today (London, 2008), p. 7; D. J. Whittaker, ed., The Terrorist Reader (London, 2001), p. 9.

1533

Harmon, Terrorism Today, p. 160

1534

Martha Crenshaw, ‘Reflections on the Effects of Terrorism’, in M. Crenshaw, ed., Terrorism, Legitimacy, and Power: The Consequences of Political Violence (Middletown, Conn., 1983), p. 25

1535

Richard Dawkins, The God Delusion (London, 2007), p. 132 (Докинз Р. Бог как иллюзия. – М.: КоЛибри, 2015.)

1536

Cavanaugh, Myth of Religious Violence, pp. 24–54

Первым актом исламского терроризма, который привлек всемирное внимание, стало убийство президента Анвара Садата – лауреата Нобелевской премии мира и героя Кэмп-Дэвидских соглашений, которого на Западе считали прогрессивным мусульманским лидером. Западные страны были ошеломлены жестокостью теракта: 6 октября 1981 г., во время парада в честь годовщины окончания арабо-израильской войны 1973 г., первый лейтенант Халед аль-Исламбули спрыгнул с грузовика и открыл автоматный огонь по правительственной трибуне. В итоге погибло восемь человек, включая президента, и двадцать восемь было ранено. Политической мотивацией покушения, несомненно, было желание сменить режим, но революционный пыл смешивался с исламским. На суде аль-Исламбули дал три объяснения своего поступка: страдание мусульман при тираническом правлении Садата, Кэмп-Дэвидские соглашения и арест исламистов месяцем раньше.

На похороны Садата съехались многие западные политики и знаменитости, но не было ни одного арабского лидера, а каирские улицы опустели (как тут не сравнить с плачем на похоронах Насера!). Западные политики восхищались мирными инициативами Садата, а в Египте многие считали их своекорыстием и оппортунизмом, тем более что за три года после Кэмп-Дэвидских соглашений положение палестинцев не улучшилось. Садат также завоевал одобрение Запада, заняв «правильную» сторону в холодной войне: выслал полторы тысячи советских советников, приглашенных Насером в 1972 г., и объявил политику «открытых дверей», призванную сделать Египет частью капиталистического свободного рынка {1537} . Однако, как и в Иране, обогатилось очень небольшое число предпринимателей, а местный бизнес был разрушен притоком импортных товаров. Лишь 4 % молодежи могли найти себе приличную работу, а жилье было настолько дорогим, что женихи и невесты ждали годами, прежде чем вступить в брак. Тысячам египтян оказалась не по карману жизнь в собственной стране, и они уезжали на заработки в Саудовскую Аравию и страны Персидского залива {1538} . Социальная неустроенность, вызванная резкой модернизацией, порождала тревогу. Как пытался объяснить один наблюдатель, египетский крестьянин не может сохранить свое достоинство «как носитель культуры в собственной культуре», если он весь день вкалывает под палящим солнцем, потом стоит в очереди за морожеными американскими цыплятами, а вечер проводит за американскими мыльными операми перед телевизором, купленным на зарплату сына, работающего в Саудовской Аравии {1539} .

1537

Muhammad Heikal, Autumn of Fury: The Assassination of Sadat (London, 1984), pp. 94–96.

1538

Gilles Kepel, The Prophet and Pharaoh: Muslim Extremism in Egypt, trans. Jon Rothschild (London, 1985), p. 85

1539

Fedwa El Guindy, ‘The Killing of Sadat and After: A Current Assessment of Egypt’s Islamic Movement’, Middle East Insight 2 (January – February 1982).

Верующие люди особенно остро ощущали, что Садат предал их. Поначалу, желая подчеркнуть свое отличие от Насера, он обхаживал их: освободил из тюрем «Братьев-мусульман», поощрял ассоциации мусульманских студентов отбирать кампусы у социалистов и сторонников Насера и прикидывался «благочестивым президентом». Однако в политике «открытых дверей» не было ничего исламского. Это было чистой воды структурное насилие, и оно показало, что благочестие Садата не стоит и гроша, коль скоро он создал неравенство, напрямую осужденное Кораном. Президент же убедился, что своими экономическими и политическими действиями он, сам того не желая, породил враждебные и опасные для режима исламские движения.