Полынь: Стихотворения и поэмы

Друнина Юлия Владимировна

БАЛЛАДА О ДЕСАНТЕ

Хочу, чтоб как можно спокойней и суше Рассказ мой о сверстницах был… Четырнадцать школьниц — певуний, болтушек — В глубокий забросили тыл. Когда они прыгали вниз с самолета В январском продрогшем Крыму, «Ой, мамочка!»— тоненько выдохнул кто-то В пустую свистящую тьму. Не смог побелевший пилот почему-то Сознанье вины превозмочь… А три парашюта, а три парашюта Совсем не раскрылись в ту ночь… Оставшихся ливня укрыла завеса, И несколько суток подряд В тревожной пустыне враждебного леса Они свой искали отряд. Случалось потом с партизанками всяко: Порою в крови и пыли Позли на опухших коленях в атаку — От голода встать не могли. И я понимаю, что в эти минуты Могла

партизанкам помочь Лишь память о девушках, чьи парашюты Совсем не раскрылись в ту ночь… Бессмысленной гибели нету на свете — Сквозь годы, сквозь тучи беды Поныне подругам, что выжили, светят Три тихо сгоревших звезды…

«И опять мы поднимаем чарки…»

И опять мы поднимаем чарки За невозвратившихся назад… Пусть Могила Неизвестной Санитарки Есть пока лишь в памяти солдат. Тех солдат, которых выносили (Помнишь взрывы, деревень костры?) С поля боя девушки России,— Где ж могила Неизвестной Медсестры?

ВАНЬКА-ВЗВОДНЫЙ

Генералы, штабисты, подвиньтесь, Чтоб окопники были видны… Ванька-взводный — Малюсенький винтик В исполинской махине войны. Что бои, Что окопная мука?— Он солдат, он привык ко всему. Лишь к смертям не привык, Потому как, Умирая, тянулись к нему. Все тянулись к нему За защитой, Для бойцов Ванька-взводный был бог Бог в пилоточке, на ухо сбитой, В сапогах, отслуживших свой срок. Что герой, он и сам-то не ведал: «Мол; воюю, служу, как должон». Сделал больше других для Победы, Был за день до Победы сражен… Так помянем окопного бога. Что теперь нам сгодился б в сыны… Ванька-взводный!— Малюсенький болтик — Самый важный в махине войны.

ЧЕРНЫЙ ЛЕС

Только буки да грабы, только грабы да буки Тянут к солнцу сплетенные намертво руки. Черный лес, обжигающий холодом лес. Под шатром добела раскаленных небес. Тишина. Только ветра притушенный ропот. Тишина. Заросли партизанские тропы. Заросли держидеревом и купеной. Тишина. Отчего же здесь веет войной? Отчего эти старые грабы и буки Заломили свои узловатые руки? Отчего даже в светлый напев ручейка Заронила гнетущую ноту тоска?.. А в глубоком ущелье, у быстрой воды Обелиск со звездой да землянок следы. То с Великой Войны запоздавшая весть — Партизаны свой госпиталь прятали здесь. Только буки да грабы, только грабы да буки, Защищая, простерли над лагерем руки. В черном море деревьев горя горького остров — Косит раненых смерть, еле держатся сестры. И губами распухшими чуть шевеля, Здесь тебя призывают, большая Земля… Раз в ночи, когда месяц стоял в карауле, То ли свистнула птица, то ли чиркнула пуля. И сейчас же, во все прокопченное горло, Хрипло рявкнула пушка, вздрогнув, охнули горы. И тогда, задыхаясь от радостных слез, — Наши! — крикнул слепой обгоревший матрос. Но, узнав пулемета нерусского стук, Вдруг рванулся к винтовке разведчик без рук, Вдруг рванулась куда-то связистка без ног, И заслон медсестер самым первым полег… Только буки да грабы, только грабы да буки Здесь согнулись в бессилии, ярости, муке. Только плачут холодные капли дождя, Только люди бледнеют, сюда забредя, Черный лес, партизанский обугленный лес. Под сияющим куполом мирных небес…

БИНТЫ

Глаза бойца слезами налиты, Лежит он, напружиненный и белый, А я должна приросшие бинты С него сорвать одним движеньем смелым. Одним движеньем — так учили нас. Одним движеньем — только в этом жалость… Но встретившись со взглядом страшных глаз, Я на движенье это не решалась. На бинт я щедро перекись лила, Стараясь отмочить его без боли. А фельдшерица становилась зла И повторяла: «Горе мне с тобою! Так с каждым церемониться — беда. Да и ему лишь прибавляешь муки». Но раненые метили всегда Попасть в мои медлительные руки. Не надо рвать приросшие бинты, Когда их можно снять почти без боли. Я это поняла, поймешь и ты… Как жалко, что науке доброты Нельзя по книжкам научиться в школе!

«Я хочу забыть вас, полковчане…»

Я хочу забыть вас, полковчане, Но на это не хватает сил, Потому что мешковатый парень Сердцем амбразуру заслонил. Потому что полковое знамя Раненая девушка несла, Скромная

толстушка из Рязани, Из совсем обычного села. Все забыть И только слушать песни И бродить часами на ветру, Где же мой застенчивый ровесник, Наш немногословный политрук? Я хочу забыть свою пехоту. Я забыть пехоту не могу. Беларусь. Горящие болота. Мертвые шинели на снегу.

«Я — горожанка…»

Я — горожанка. Я росла, не зная, Как тонет в реках Медленный закат. Росистой ночью, Свежей ночью мая Не выбегала я в цветущий сад. Я не бродила По туристским тропам Над морем В ослепительном краю: В семнадцать лет, Кочуя по окопам, Я увидала Родину свою.

«Возвратившись с фронта в сорок пятом…»

Возвратившись с фронта в сорок пятом, Я стеснялась стоптанных сапог И своей шинели перемятой, Пропыленной пылью всех дорог. Мне теперь уже и непонятно. Почему так мучили меня На руках пороховые пятна Да следы железа и огня…

«Я принесла домой с фронтов России…»

Я принесла домой с фронтов России Веселое презрение к тряпью — Как норковую шубку, я носила Шинелку обгоревшую свою. Пусть на локтях топорщились заплаты, Пусть сапоги протерлись — не беда! Такой нарядной и такой богатой Я позже не бывала никогда…

О ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ

Мне при слове «Восток» вспоминаются снова Ветер, голые сопки кругом. Вспоминаю ребят из полка штурмового И рокочущий аэродром. Эти дни отгорели тревожной ракетой, Но ничто не сотрет их след — Потому что в одно армейское лето Вырастаешь на много лет.

ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ

Машенька, связистка, умирала На руках беспомощных моих. А в окопе пахло снегом талым, И налет артиллерийский стих. Из санроты не было повозки, Чью-то мать наш фельдшер величал. …О, погон измятые полоски На худых девчоночьих плечах! И лицо — родное, восковое, Под чалмой намокшего бинта!.. Прошипел снаряд над головою, Черный столб взметнулся у куста… Девочка в шинели уходила От войны, от жизни, от меня. Снова рыть в безмолвии могилу, Комьями замерзшими звеня… Подожди меня немного, Маша! Мне ведь тоже уцелеть навряд… Поклялась тогда я дружбой нашей: Если только возвращусь назад, Если это совершится чудо, То до смерти, до последних дней. Стану я всегда, везде и всюду Болью строк напоминать о ней — Девочке, что тихо умирала На руках беспомощных моих. И запахнет фронтом — снегом талым, Кровью и пожарами мой стих. Только мы — однополчане павших, Их, безмолвных, воскресить вольны. Я не дам тебе исчезнуть, Маша,— Песней возвратишься ты с войны!

ЦАРИЦА БАЛА

Мы первый мирный женский день встречали — Без смерти, без пожаров, без пальбы… Ох мне б теперь тогдашние печали — Стеснялась я окопной худобы! Завидовала девицам дебелым — В те дни худышкине были модны. Три байковые кофточки надела, Под юбку — стеганые ватные штаны. Заправила их в катанки со смехом. Была собою донельзя горда, Уверена что пользуюсь успехом Из-за своих «параметров» тогда. Беспечно в рваных валенках порхала Привычно, как волчонок, голодна… Где эта дурочка — «царица бала»? С кем кружится, нелепая, она?..

«Да, многое в сердцах у нас умрет…»

Да, многое в сердцах у нас умрет. Но многое останется нетленным: Я не забуду сорок пятый год — Голодный, радостный, послевоенный. В тот год, от всей души удивлены Тому, что уцелели почему-то, Мы возвращались к жизни от войны. Благословляя каждую минуту. Как дорог был нам каждый трудный день, Как «на гражданке» все нам было мило! Пусть жили мы в плену очередей, Пусть замерзали в комнатах чернила. И нынче, если давит плечи быт, Я и на быт взираю, как на чудо: Год сорок пятый мной не позабыт, Я возвращенья к жизни не забуду!