Помереть не трудно
Шрифт:
Я с завистью сглотнул.
С тех пор, как Лавей поставил на мне свою метку, я больше не переносил алкалоиды. Впрочем, пить-то я мог. Но что-то в моём изменившемся метаболизме не давало наступить даже легчайшей стадии опьянения, переводя организм сразу к жесточайшему похмелью… После нескольких неудачных экспериментов я решил, что оно того не стоит.
— Титул? — переспросил я. Уровень жидкости в кувшине Алекса стремительно убавлялся, и мне ничего не оставалось, кроме как завистливо сглатывать в такт его глоткам.
— Некоторые зовут его Мастером. Как самого
— И он тоже… обращался к Совету за лицензией? — я просто не мог представить этого флибустьера, пирата, согнувшимся в низком поклоне, с протянутой рукой.
— Он из другой фракции, — неохотно ответил Алекс. — Видишь ли, Сашхен, не все… подчиняются Совету. Много копий сломано из-за этих разногласий, но в конце концов Совет и… другие пришли к соглашению. Главное — не попадаться друг другу на глаза.
— Вооруженный нейтралитет?
— В буквальном смысле — не попадаться. За тех, кто на свою беду контактирует с противником — никто ответственности не несёт.
— То есть, разборки между фракциями никем не запрещены? И любой может замочить любого?
— Ты до сих пор ничего не понимаешь, кадет, — вздохнул Алекс. Пиво в его кувшине уже кончилось, и он знаком подозвал ту же официантку. — Ты не учитываешь, что любого в НАШЕМ мире — чертовски трудно убить. Мы все — хищники. А если вспомнить этологию — чем лучше оснащён хищник, тем больше у него сдерживающих маркеров. Внутренний кодекс чести, если угодно. Никто не нарывается просто потому, что может. Иначе естественный отбор давно уже вывел бы нас за рамки эволюции.
И тут мне в голову пришла мысль…
— Позвольте, шеф! Вы неоднократно упоминали, что тоже состоите в этом Совете. И тем не менее, пришли сюда. Вы действительно полагаетесь на эти самые… маркеры? Или настолько безрассудны, что решили пойти на свой страх и риск?
— Я достаточно долго живу на свете, чтобы ощутить некоторую скуку от однообразности бытия, — шеф достал свою трубку и принялся её раскуривать. — Так что, считай, риск — это приправа, с которой блюдо под названием «вечность» перестаёт быть пресным.
Я заткнулся. По опыту: коли шеф начал говорить высоким штилем — жди беды. Что характерно: инициатором и зачинщиком этой самой беды являлся, как правило, он сам. Это значит — он что-то нашел. Какую-то деталь, зацепку. И вцепившись в неё, как бульдог в грелку, будет трясти и рвать, пока не посыплются опилки.
И в этот момент на сцене, до того пустой, что-то грохнуло, разбилось, задребезжало — и вдруг оказалось, что там размещается целый оркестр — барабаны, контрабас, две гитары и клавишник. Посредине всего, на шатком стуле, сидел ещё один. В драной вязаной кофте, с соломенного цвета волосами, стянутыми на лбу кожаным ремешком. У него тоже была гитара… И если бы я не знал, что Курт Кобейн вышиб себе мозги выстрелом из собственного ружья, я бы руку дал на отсечение, что это — он и есть.
— Не торопись делать выводы, кадет, — словно прочитал мои мысли Алекс.
И тут парень в кофте взял несколько аккордов. Я подскочил. Да нет, не может быть!.. Это подделка. Кавер-группа. Имитаторы.
Но когда он открыл рот и запел…
Я выпучился на шефа.
— Но… как же так?.. — Алекс молча развёл руками. — Скажете, что и Элвис не умер?
— Элвис? — переспросил шеф и улыбнулся. — Элвис просто улетел домой. Шучу. Наслаждайся, Сашхен. Нечасто удаётся видеть настоящего мастера за работой.
И откинувшись на мягком удобном стуле, Алекс полузакрыл глаза и отдался музыке. Но я упрямо подёргал его за рукав.
— Вы говорили, что мастерам не позволено исполнять свои произведения. Что от этого случаются всякие беды и разнообразные казни египетские…
— Не в этом случае, — усмехнулся шеф, выпрямился и поглядел на сцену с каким-то голодным выражением. — К добру или худу, этот мастер совершенно безопасен. Его талант выгорел вместе с нервными клетками, которые день за днём, год за годом выжигал наркотик. Он может сколько угодно сочинять маны, и лично исполнять их. Ничего не будет. «Мы поставили ему пределом скудные пределы естества. И как пчёлы в улье опустелом дурно пахнут мёртвые слова»…
— Но… Почему? Неужели жизнь его была так тяжела, что он искал утешение в наркотике?
— Его наказали, — со значением сказал Алекс. — Смекаешь?
Одна песня закончилась, началась другая. Я не отрываясь смотрел на сцену. На грустного парня в растянутой вязаной кофте… И всё же вокруг него клубилась сила. Она окружала его ореолом, нимбом. Но было видно: этой силе нет доступа в глубины его души…
— За что? — спросил я. — За что его могли наказать?
— Он думал, что может изменить мир.
Я замолчал. Закурил, и стал просто смотреть на сцену. И изредка — на Алекса.
Было видно, что шеф расстроен. Что он никак не ожидал увидеть здесь… такое. Вид больного мастера дёргал какой-то нерв в его душе.
— Может, уйдём? — спросил я. — Время терпит. Поищем того мага в другой раз.
— От себя не убежишь, — отмахнулся шеф.
И я понял, что так сильно его гнетёт: он примерял участь мастера на себя
Да, Алексу не позволено заниматься тем, что он любит больше всего на свете. Но: ему остаётся сила, он может невозбранно черпать могущество из неиссякаемого источника — его таланта, его дара.
И неизвестно, что лучше: иметь возможность пользоваться талантом, как инструментом — творить, купаться в лучах славы… Или стать таким, каков он есть сейчас. Непримиримым, яростным… Вечным.
Я ещё раз посмотрел на сцену. Пел, перебирал струны гитары, мастер с закрытыми глазами. Он не замечал ни публики, ни огней небольшой рампы. Чувствовалось, что внутри него — только музыка. Остальные были не более, чем статистами.
Наконец, после десятка песен, он поднялся, и ни на кого не глядя, удалился. Раздались робкие хлопки — и не потому, что благодарить певца было не за что. Просто казалось: ему это совсем, совсем не нужно…