Помощник хирурга
Шрифт:
— Да он сошёл с ума, — сказал Джек. — Пишет, что я распускаю слухи, будто он поступил дурно. Это полная чушь, Софи, я прямо сказал адмиралу Друри, что Грант отбыл с моего согласия, и что в то время я был удовлетворён его поведением. Мне было непросто сказать такое. Этот парень никогда не был мне по душе, хоть он и хороший моряк, но заявив такое, я сделал над собой усилие, потому как считал, что должен был так поступить. Теперь Грант без работы, чему я вовсе не удивляюсь — это дело вызвало немало пересудов на флоте — и винит во всём меня. По его словам, если только я немедленно не возьму свои высказывания обратно и не отдам ему должное, заявив, что сам отдал приказ уехать — а дело обстояло совсем не так: я лишь разрешил ему это сделать — он будет считать делом чести выложить голые факты на всеобщее обозрение и в Адмиралтействе, включая такие обстоятельства, как моя недееспособность после боя и приверженность к ложным идеалам. Бедняга! Боюсь, он совершенно запутался. Не буду ему писать, на такого рода письмо нельзя
Джек отложил бумагу в сторону.
— А вот письмо от Тома Пуллингса. Узнаю почерк. Да. Они с Моуэтом, Баббингтоном и юным Генри Джеймсом вместе отобедали в Плимуте и поздравляют меня с возвращением.
Шлют наилучшие пожелания и всё в таком роде. Просят передать привет тебе и Стивену и трижды пьют за наше здоровье. Желают нам прибавления... Желают от всей души, уверен в этом, но троих вполне достаточно, с ценой-то на пшеницу в 126 шиллингов заквартер,[9] — переворачивая страницу заметил он. — Я пас. Желают нам здоровья, увеличения благосостояния и счастья. Это уже лучше. Честные ребята.
Все эти юноши служили на квартердеке Джека мичманами и офицерами, и все, по возможности, следовали за ним с корабля на корабль: при мысли об этих парнях на лице Джека расцвела улыбка. Так он и сидел, вертя в руках следующее письмо. Почерк и печать показались незнакомыми, и даже вскрыв его, капитан несколько секунд не понимал, кто же отправитель: вдруг это шутка или, быть может, ошибка. Мисс Смит воспользовалась случаем и вместе с шедшим домой транспортом отправила весточку своему герою — раненый офицер Сорок третьего пехотного пообещал отправить послание почтой как только ступит на берег, ведь она уверена, что её герой обрадуется, узнав, что их любовь вскоре принесёт плоды — девочку она намеревается назвать Джоанной, а она уверена, что будет девочка. Как только на пакетботе появится место, она примчится к нему. Но, возможно, капитан предпочитает, чтобы она прибыла с военным кораблём — простой записки любому из его друзей на Североамериканской станции, конечно же, будет достаточно. Она надеется, что миссис О. выкажет больше понимания, чем в своё время леди Нельсон — ему следует сразу рассказать обо всём, выбрав прежде между пакетботом и военным судном — она уверена, что ему не терпится прижать её к груди, но что ему не стоит в ущерб служебному долгу стремиться встретить её, это она вполне понимает, и не выскажет никаких женских упрёков: вперед служба, даже прежде любви, и не будет ли её герой столь любезен, вручив Драммонду, скажем, пятьсот фунтов? Не рассчитавшись с долгами в Галифаксе, отправиться в путь нет никакой возможности — они удивительно возросли, вероятно по причине того, что мисс Смит всегда презирала счета, а просить взаймы у брата не любила. Она ни в коем случае не хотела беспокоить своего героя, конечно же. Леди вовсе не чувствует стыда, ведь такая просьба, напротив, показывает в какой именно степени она принадлежит ему, и если бы они поменялись ролями, как бы рада она была этому доказательству уверенности! Ему стоит ответить сей же час: она будет ждать на пристани каждое утро, вглядываясь в горизонт как Ариадна.
***
Стивен Мэтьюрин повернул лицо так, чтобы горизонтальные лучи заходящего солнца падали на него, пока он бреется. Само лицо было серым и бледнее обычного: примерно через час ему предстояло выступать в Институте перед самыми проницательными и выдающимися умами Европы. Его чёрный сюртук и атласные штаны, вычищенные и выглаженные, лежали рядом с новой, без единого пятнышка, рубашкой, шейным платком и шёлковыми чулками, на полу стояла пара блестящих башмаков с серебряными пряжками: намечался парадный выход, и хотя в Королевском обществе он бывал в обычных панталонах, в Париже такая выходка показалась бы неуместной со стороны прибывшего по такому случаю иностранного гостя.
— Входите, — прокричал он, услышав стук в дверь.— Месье Фове интересуется, может ли доктор Мэтьюрин принять его, — сказал слуга.
— Доктор Мэтьюрин бесконечно сожалеет, что не может сделать этого в данный момент, — Стивен продолжил бриться. — Но надеется иметь удовольствие встретить его в вестибюле.
Фове не был одним из выдающихся парижских учёных, но несомненно, слыл одним из самых щеголеватых, и уж точно самым настойчивым и неделикатным из людей. Вот уже в четвёртый раз он пытался воспользоваться тем, что Дюпюитрен представил его Стивену, и просил последнего доставить в Англию письмо для графа де Блака. Зная, что де Блака был главным советником изгнанного французского короля, можно было смело предположить, что письмо содержит торжественные заявления в непоколебимой верности Людовику XVIII, абсолютной преданности династии Бурбонов и крайнем неприятии царящей сейчас тирании: действительно, Фове практически так и сказал при второй их встрече. И Фове был не один такой, конечно же. За последние несколько недель к Стивену обращались и другие, желавшие выразить своё отношение к свержению Наполеона и возвращению короля. Большинство действовали тоньше и осторожнее, чем Фове, некоторые подсылали собственных жён, как более одарённых в решении подобных вопросов. Но действовали эти мужчины или женщины уклончиво или прямо как стрела, , доктор ничего не намерен был для них делать. Постоянно существовала
Стивен надел сюртук, ощупал карманы, чтобы убедиться, что записки на месте, убрал очки с зелёными стёклами в футляр и, пытаясь успокоиться, направился к двери. «Мне стоит начать громким, твёрдым и уверенным голосом, так, чтобы было слышно на последних рядах», — подумал он, попросив привратника найти ему экипаж.
— Экипаж, друг мой, — повторил он, видя, что тот не расслышал. — И будьте любезны попросить отвезти меня в отель де Ламот.
— Сей момент, месье, — с готовностью ответил привратник.
Ожидая экипаж, Стивен изучал стоящие в холле высокие часы. У них был богато украшенный маятник — искусная вещь из прутьев, расширение которых компенсировало перепады температуры, гарантируя очень большую точность. Времени ещё было полно, но так как он знал, что Диана вряд ли будет готова вовремя, то собирался прибыть на место пораньше, чтобы можно было поторопить её, отправив записку.
Действительно, доктор прибыл рано, но к его изумлению Диана уже была на месте, в салоне прямо перед ним: изящная фигура в прозрачной голубой ткани и блеске вплетённых в волосы бриллиантов, которые делали её как будто выше и стройнее, чем когда-либо раньше — он знал, что французская мода особенно ей к лицу.
— Боже мой, Вильерс, — воскликнул он, — ты просто великолепна!
— Ты тоже, дорогой, — ответила она, смеясь от всего сердца, что бывало нечасто. Это чистое и милое веселье придало её лицу гораздо более очаровательное выражение, чем обычно. — Ты тоже красавец — превосходный сюртук, и весьма примечательные бриджи.
Но Стивен, — подводя его к зеркалу добавила она, — тебе стоит взглянуть на себя.
Так он и сделал. В зеркале отразилась ужасная картина — прямо на него уставилась маленькая коротко стриженая голова с редкими торчащими волосами, словно щетина на старой изношенной жёсткой щётке.
— Иисус, Мария и Иосиф, — сказал он упавшим голосом, — я забыл свой парик. Что же делать?
— Ничего, ничего. Его сейчас же привезут. Садись, времени ещё полно. — Диана позвонила в колокольчик и отдала слуге приказания. — Изо всех сил беги к Бувилье:
джентльмен забыл свой парик, — и затем Стивену: — Не надо пугаться, любовь моя. Он будет здесь за полчаса до начала. Садись и полюбуйся моим платьем. — Она ласково, как сестра, поцеловала доктора. И правда, стоило ему сесть на что-то отдалённо напоминающее египетскую кушетку, эта мысль пришла в его возбуждённый мозг: «Моя сестра, моя супруга. О Боже!»
— Я так боялась, что его не успеют пошить, — продолжала Диана, со всех сторон демонстрируя платье, — но его принесли меньше часа назад. Ламот нашёл его прекрасным, а у него отличный вкус к женским нарядам. Но он заставил меня укоротить riviere[11] так, чтобы большой камень приходился точно сюда, — указывая напрактически обнажённую грудь, где, окутанный газовой тканью сиял «Блю Питер», фонтан света в этом тусклом салоне. — Так что я вставила остальные бриллианты в волосы — камни вынимаются, знаешь ли, что очень кстати: я полностью доверилась вкусу мсье Ламота. Не встречала никого со столь же верным взглядом. От платья он тоже пришёл в восторг.