Попаданец на гражданской. Гепталогия

Романов Герман Иванович

— Хватит темнить, Арчегов! Ты мне скажешь правду или нет?!

— Какую правду? — с деланым изумлением спросил Костя и присел на диване. По виду жены и ее голосу он понял, что отшутиться не удастся, да и от ласк и поцелуев Нина сейчас категорически откажется.

— Что с тобой произошло?! — В голосе женщины лязгнула сталь вынимаемого клинка, и ему стало зябко. Но все же он попытался потянуть время, пытаясь собраться с мыслями. Жена выбрала самый удобный момент для внезапного нападения на него, размякшего после бешеной страсти, и в упор тут же! Не увернуться!

— А что?

— Ты

мне скажешь правду?! Ложь я не потерплю, лучше не пытайся! Я люблю тебя! У нас сын! Но я желаю знать правду!

— Один человек сказал, зачем нужна ваша правда, если она мешает нам жить. — Ермаков вспомнил политика из того времени, что с цинизмом относился к своему электорату.

— Так может сказать только законченный мерзавец, которому от правды тяжко! — отрезала жена и вперила в него пристальный и довольно тяжелый взгляд. — Что с тобой стало, Арчегов?

— Ты хочешь правду?! — Костя разозлился помимо воли. Сам сел на диван, повернувшись к жене и не замечая наготы. Спросил громко, не боясь подслушивания. За стенкой сейчас пустынный министерский салон, с другой стороны, в отдельном купе спит Ванятка — ночь же, а в поезде всегда хорошо спится. В коридоре всегда дежурит один из ординарцев, стоит чуть дальше, чуть ли не возле уборной, ближе к тамбуру. В других купе сейчас спят, да и услышать там что-нибудь невозможно, сам проверял.

— Да, я хочу знать. — Голос жены был тверд, вот только взгляд на мгновение дрогнул, вильнул в сторону.

— Твой Арчегов умер 24 декабря прошлого года, четыре недели назад, упившись самогона, от которого не просыхал. Скорбь по погибающей России заливал, не в силах что-либо сделать! — резанул Ермаков и заскрипел зубами от сдерживаемой ярости.

— Вернее, умерла его душа, что сама еле теплилась и отделилась от живого тела! А ее место заняла моя душа, что загибалась в умирающем теле! Ты ведь хотела правду?! Тогда получи ее! Только одно прошу — не считай меня безумцем!

— Кто ты? — Жена округлившимися глазами смотрела на него, чуть отодвинувшись. Это был совсем иной взгляд, но именно он еще раз стегнул по мятущейся душе.

— Я гвардии подполковник Ермаков и тоже, по странной прихоти судьбы, Константин Иванович. Тезка ротмистру Арчегову. Я подыхал шелудивой собакой, израненным и обожженным инвалидом. Покинутый всеми, и женой, и сыном, и государством, что предало меня и растоптало мою жизнь! Ты хотела правды? Тогда слушай ее, я все скажу!

…Ермаков резким движением потушил о край пепельницы, забитой до краев окурками, папиросу. Во рту горчило от табака, а в купе было бы невозможно дышать, как в газовой камере, если бы не открытая задвижка вентиляции, куда клубками уходил густой папиросный дым.

— Я полюбил тебя, говорю правду. Но моя жизнь принадлежит России, нельзя допустить такого безумного и кровавого будущего. Я не дозволю этой сволочи растерзать мою страну, изнасиловать ее! Даже если ты уйдешь от меня! Все равно! А смерти не боюсь! Я давно умер…

— Нет! Нет! — Нина отчаянно вскрикнула, в ее огромных глазах стояли слезы. Женщина отбросила простыню на пол и вцепилась в Ермакова словно клещ. Прижалась так, будто хотела навечно закрепить его в своих объятиях.

— Я

люблю тебя, Ар… Я люблю, тебя, Костя! Люблю, люблю!!! Вымою всего и воду выпью! Глупышка! — Резким движением Нина прижала его лицо к своей напряженной груди и стала целовать макушку.

— Я без тебя умру, мой милый! Моя радость! Возьми меня, я хочу рожать тебе детей, дочку и сына. И Ванятка… Ой! Милый мой! Сколько же ты пережил, Костик?!!!

У Ермакова было много женщин в той жизни, но ни с одной из них он не испытывал и сотой доли страсти и любви, что сейчас охватила его. А Нина… Ее накрыло с головой лихорадочное безумие, она исступленно ласкала Костю, плача и горячо шепча такие слова, что эта волна перекинулась на него, полностью утопив с головой. И под ней они остались наедине, ставшие одной плотью, одним вздохом, одной мыслью…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Броня крепка, и танки наши быстры…

(20 января 1920 года)

Ижмарская

Шмайсера захлестывала злоба, он был ею переполнен, как раскаленный паровой котел, у которого заклинило выпускной предохранительный клапан. Две недели немец неутомимо преследовал Мойзеса, как ищейка, четырнадцать сумасшедших дней, когда усталость свинцом разливалась в теле.

И пусть от трех красных дивизий остались одни ошметки, но это не радовало — чекист с поразительной ловкостью, как мокрый обмылок в горячей бане, вырвался в очередной раз из приготовленной ему западни.

Судьба словно издевалась над ними, кривляясь и хихикая. В Краснореченской полег весь отряд чекистов, но их начальник растаял в тайге, как приведение, хотя егеря взяли поначалу след. На станции Боготол они разминулись буквально на час — пока белые добивали гарнизон, сплошь усталых тыловиков 35-й дивизии, Мойзес опять ускользнул.

Шмайсер лично опросил местных жителей и пленных красноармейцев — многие из них видели красного командира с изуродованным лицом и выбитым глазом. Такая характерная примета Мойзеса сразу бросалась в глаза людям, и остывший было след потянулся к Мариинску. Немец отдавал должное чекисту — тот не прятался, не бежал сломя голову, наоборот, старался, где только можно, организовать ожесточенное сопротивление. И отходил вместе с красным арьергардом.

Под Мариинском они снова столкнулись лицом к лицу, Шмайсер узнал его — цейсовский бинокль, служивший ему еще с тех времен, окаянных, право слово, позволил разглядеть ненавистного врага. Но только посмотреть, и не более — 27-я дивизия обороняла Мариинск отчаянно целые сутки, но когда на нее навалились с трех сторон сразу два корпуса и казаки Волкова, не выдержала. Поспешное отступление переросло вскоре в бегство и закончилось здесь, под станцией, почти полным истреблением красных. Но Мойзес опять канул в неизвестность, хотя егеря предприняли глубокий обход. И что ты будешь делать — не иначе судьба!