Попаданец на гражданской. Гепталогия
Шрифт:
Адмирал об этом подробно рассказывал, и генерал просто смотрел в окно, наблюдая с усмешкой. Союзники и сейчас были на станции, вот только на восток полз уже не обожравшийся удав эшелонов, а так, срыгнувшая чужое добро мелкая гадюка. И вели они себя не по-хозяйски, шмыгали осторожненько, боязливо косясь на орудийные башни угрожающе молчаливых бронепоездов. Кстати, их же и бывших, ставших недавно законным трофеем сибирских войск.
В небо уходили многочисленные дымки растопленных печей, на которых сейчас варили и жарили. Тихая, мирная картина. А ведь перед Новым годом здесь зверствовала
Ермаков усмехнулся — вскоре о спасении начали молиться сами партизаны, попав под мощный удар чехов и авангарда Келлера. Старый вояка действовал решительно, согласовав действия с союзниками и обойдя город с севера егерями, заняв казачьи поселки Бадарановку и Щипицина.
А дальше была бойня — семьсот трупов партизан, большинство из них составляли сбежавшиеся с окрестных сел крестьяне, которые активнее всего участвовали в грабежах, остались лежать в снегу навечно, смотря в голубое небо мертвыми глазами. А потом по селам словно коса прошлась…
Сейчас все успокоилось, налеты партизан на железную дорогу прекратились, ибо селяне, прикинув, чья власть берет верх, дружно возлюбили царя-батюшку. Тем паче новоселам правительство не только показало «морковку», но уже дало ее попробовать.
Теперь город снова стал спокойным центром взбаламученного революцией и войной уезда. На базаре велась торговлишка, заработали лавки, даже открылась парикмахерская. На тумбах стали клеить привезенные из Иркутска газеты, дети потянулись в школы. Лишь где-то по Уде егеря неутомимо преследовали партизан, ведомые проводниками из местных казаков. «Маньчжурцы» примерно наказали мятежные латышские хутора, чтоб другим неповадно было супротив бунтовать, и сейчас перебрасывались в Канск. Кровавого урока хватило, местные крестьяне сразу притихли, поняв, что новая власть крепка и спуску не даст…
Ермаков усмехнулся, решительно пошел из салона. Его потянуло к жене, как магнит к железу, вроде бы и не кончилась безумная ночь. Он был счастлив, вновь обретя любовь. Нет, Нина осталась прежней после ночной исповеди, только смотрела на него так, что сердце замирало в груди от нежности. Он и не ожидал от себя такого, думал, что война навсегда испепелила душу.
В конце вагона, у тамбура он увидел Гришу Пляскина — ординарец нес на руках Ванятку, заменяя ему няньку. Пусть походят вдоль вагонов, в «Буйный» заглянут. Время есть — до отправления еще добрый час. Опять же — в бронированных коробках сухари и сахар мальцу в руки совать будут, любят там сына командующего. Так же, как и его самого, — солдаты недаром «батькой» называют, а он со «стариками» из экипажей на «ты», ибо вместе с ними Глазково брал. А как иначе — он же «их» генерал…
— Нинок, я тебя ревновать скоро начну, — пошутил Арчегов, зайдя в купе. Жена сидела у окошка и смотрела, как гуляют с сыном.
— К кому же? — делано удивилась молодая женщина. И так «стрельнула» выразительными глазами, будто очередью из «Утеса» прошлась. Внутри все разом зажглось, будто и не было безумной ночи, а он просидел целый год на необитаемом острове, в полном монашестве.
— Ты что, Нина? Что случилась, лапочка?
— Гришаня ко мне как к мамке тянется, или как к старшей сестре. Несчастный он, ни кола ни двора.
— Он же казак, в станице живет, — искренне удивился Константин. — А потому дом и родители должны быть.
— Нагулен он. Казак стражи охранной с КВЖД соблазнил девку и сбег, чтоб не прибили.
— Чего ж прибивать-то?! Оженили бы, и всех делов.
— Так женат он. И сбег далеко, с Кубани он, по-хохляцки балакает, черноморец. — Жена хорошо разбиралась в казаках, благо муж с Терека.
— Вот фотография только и осталась от «тятеньки». А мать его от стыда и позора померла, когда Гришке три года было. Затравили бабы в станице. Дед и воспитал мальца, год назад помер. Вот так оказался наш Гришка один-одинешенек и к нам прикипел, а тебя почитает, как отца родного. Даже более, это хорошо видно.
— Да уж, — только и смог сказать Арчегов, впиваясь взглядом в фотографию. Хатка точно кубанская, хоть большая, в четыре окна по фасаду. Сарай рядом, камышом крытый, да верба странная растет — вилкой в три «зуба» во дворе. Казачина усатый стоит, с кинжалом на поясе, в черкеске, вот только морду не разберешь, староват снимок, двадцать лет прошло.
— Очень хочет он батю родного найти, в глаза посмотреть. Помоги, милый? Ты же министром стал, генерал…
— Будет время, поищу…
— Ты слово дал, — тут же поймала жена, и, видя, что он нахмурился, тут же игриво рассмеялась. — Буду твоей рабой за просьбу свою ровно тридцать три года, и три дня…
— Маловато будет, — прорычал Константин и крепко схватил жену в объятия. Нина притворно стала отбиваться и укусила его за мочку уха. Это его так возбудило, что он не стал сдерживаться и дал волю губам и рукам.
— Что ты… Ах… Ночи дождись…
— Ага, щас! До ночи еще сколько ждать, утро во дворе. Нет, сейчас. Ты моя жена, и слушаться меня должна…
— Ванятка… Полчаса гулять… будет… Дверь хоть закрой, милый… Да, предупреди наших…
Куда за эту ночь подевалась природная стыдливость жены, Ермаков так и не понял. Нина вспыхнула прямо в его руках, лихорадочно прижимаясь и целуя так, что закружилась голова.
— Сейчас, — кое-как отозвался Константин и оторвался от жены. Нина поспешно откинула одеяло с диванчика и стала развязывать пояс на юбке. А Ермаков быстро вышел в коридор и крикнул:
— Дядька Аким! Трофим Платонович! Нас не беспокоить час. В вагон никого не пускать! И Ванятку занять, как придет!
— Есть, ваше высокопревосходительство. — У вышедшего из тамбура коменданта вагона ни малейшей усмешки, одно отческое понимание в глазах светится. Даже вроде одобрения — «у тебя ж медовый месяц, ваш бродь, женушку побаловать нужно, а то вы все врозь и врозь живете».
— Ты что, Костик. Они же все слышать будут, колеса не стучат, — полураздетая жена неожиданно опомнилась и за секунду покрылась стыдливым багрянцем до корней волос.