Попаданец в себя, 1960 год
Шрифт:
Впрочем, надо прекращать этот поток сознания, небось не фельетон ваяю, а конкретный роман о попадание в прошлое, в себя самого юного. О том, как прожить жизнь заново, что многие мечтают. Надо описывать факты и действия, а не расплываться мыслью по древу. В моей прошлой жизни был такой успешный графоман Щепетнев, который за пять лет к 2017 году настрочил 47 книг, из них издал 45. Все книги на тридцать процентов сдобрены сексуальными подробностями, на тридцать — описанием драк и на 40 — инфантильной философией автора. Вот тот писал (будет писать) именно неряшливым потоком слов и мыслей. Но начали издавать, коммерческую выгоду в его писанине увидели. Его перещеголял только Поселагин (98), который в детстве голодал что-ли — везде и всегда
«Хочется читать дерьмо — читайте Поселягина».
Впрочем, опять меня уносит в тот будущее, где я давно умер (наверное умер). А нынче 1960 год, мне 17 лет и у меня все хорошо.
Глава 8
Глубокая осень, конец октября. По ночам крепко подмораживает, батареи греют вовсю (еще бы — профессорский дом), днем на улицах хорошо, не жарко и можно ходить в пиджаке. До сих пор у меня в подсознание страх перед жарой (мерзкая память о последних годах в Израиле, о тягучем воздухе июля, в котором плавится органика и только сухие тарантулы, да скорпионы ползут в кондиционированную прохладу квартир). Донашиваю папины костюмы, их осталось целых два: светлый из ткани «метро» и темный из ткани «жатка». В третьем — черном его похоронили.
Прошло полгода после моего воплощения во мне же юном, но до сих пор сознание смущено и восприятие реальности не полное. Такое впечатление что я — старый пердун убил несмышленыша, пацана, дотянулся до ребенка из могилы своим гнилым ртом с остатками желтых зубов. И нет у меня уверенности, что я воплотился в самого себя юного, а вдруг это — иной мир, совсем другой лепесток бесконечного веера миров Земли, и я банально убил ребенка из иной реальности… Пытаюсь доставать из памяти детали более полувековой давности и сличать их с реалиями. Но и тут может быть ошибка, ибо я веду себя иначе и действительность может измениться.
Но есть и «плюшки» — мозг активен невероятно. Память, реакции, аналитика… Я не физиолог, но все мои будущие знания ищут аналогию в передаче информации. Мои знания, мой жизненный опыт, вся инфа, накопленная за 80 лет была чудесным образом введена в мозг семнадцатилетнего пацана и как-то расшевелила его, активировала нейроны.
Время пока неторопливое, особенно провинциальное, так что мои дни растянуты и неспешны. Но я, привыкнув совсем к иному темпу жизни, наполняю эту неспешность учебой и развлечениями.
С вузом проблем нет, если не считать проблемой мерзкие лекции по коммунистическим программам. История КПСС и прочие марксистско-ленинские штучки-дрючки, кои выбрасываешь из памяти сразу после экзаменов. Вообще-то я в той жизни лет в двадцать пять как-то полистал ленинский «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии» — главная работа В. И. Ленина по философии. Труд мощный, им и спасался в прошлом на экзаменах по истмату и диамату (Диалектический и исторический материализм). Уверен, преподы научного коммунизма его не читали.
Попытался возобновить занятия фортепьяно. Положено, вроде, классическому попаданцу играть и петь революционные мелодии из будущего. Мама, безнадежно вбивавшая в меня сольфеджио с первого класса, была не рада. Впрочем, я не долго мучил пианино — разучил испанское болеро, чтоб на девочек впечатление производить, и забыл про музицирование.
Но как я не пытался вести себя по-детски, ничего не получалось. Мама и братья стали относиться ко мне настороженно, а как-то намекнули, что не плохо бы мне провериться у невропатолога, специалиста по мозгу профессора Ходоса Хаим бер Гершеновича. Нашего соседа снизу.
Я всегда подозревал, что литературные попаданцы в детей просто отмороженные графоманы, ибо нажитые за полвека привычки невозможно замаскировать в детском облике. Кажется лишь Василий Панфилов в «Детстве» смог сохранить натуральность, используя попаданчество лишь смутными снами и краткими проблесками в памяти ребенка. Такой, знаете, крутой фантастический реализм.
Я и сам в будущем, когда потребовалось в повести показать отношение к тюрьме неофита, запихал его сознание в тушу рецидивиста, ибо иначе получилось бы отношение к тюрьме новичка угнетаемого и эта тюрьма не заиграла бы многообразием отношений, нюансов реальности. «Профессор строгого режима», кто не читал — читайте, получше, чем унылый «Один день Ивана Денисововича», написанный явным лакеем среди зоновской шушеры, недостижимая места автора мужиковать так и сквозит в каждом предложении. (Который, кстати, для моего нового героя еще не издан, так как произведение было опубликовано аж в 1962 году в журнале «Новый мир», а сейчас в повествовании кончается 1960-й). Вот абзац из самого начала этой, знаменитой на Западе книги: «Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему — до развода было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку — тоже накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное — если в миске что осталось, не удержишься, начнешь миски лизать…». Для российского человека сразу ясно — герой, если и не чухан опущенный, то и недалеко от него ушел. Так что читайте лучше Круковера, он пишет реально, не удосуживаясь даже менять фамилии, имена зоновских халдеев. Нижний Ингаш, где на общаке за зиму умерло от дистрофии 259 человек, сучья зона № 9 в городе Калининграде (Кенигсберг в молодости), «столыпинские» пересылки и прочее пройдено им самим от неправедного советского суда до освобождение по звонку после последней ходки.
Но и в этой реальности я допустил две ошибки: во первых не уехал из семьи насовсем (хотя мог после геологии снять квартиру) и забыл, что до армии страдал частыми ангинами (в армии миндалины вылущили и болезни прекратились). И в начале ноября свалился в жару с тяжелой фолликулярной.
Ангиной называть острый тонзиллит все же некорректно, поскольку в мировой практике термином «ангина» обозначают стенокардию. Лакунарный и фолликулярный тонзиллит являются гнойными видами ангины, они развиваются при бактериальных инфекциях.
И всеми этими гадостями довелось перестрадать, причем горло начинало болеть именно в каникулы или перед праздниками.
А папа был заведующим клиники отоларинголической и считал, что миндалины полезны и удалять их не рекомендуется.
Поэтому я с первого класса проводил по два-три месяца в постели с температурой и распухшим горлом.
Лечение было стандартное: граммацидин для полосканий, стрептоцид, шерстяной шарф на шею и постельный режим. Иногда — уколы пенициллина. В ягодицы, шесть раз в сутки.
Забавно, что именно ученик папы прооперировал меня на первом году службы, и я забыл про хронический тонзиллит.
Но сейчас я плавал в сорокоградусном жару и смотрел виртуальные картинки. (Виртуальные! Забавно, этот термин так же чужд настоящему времени, как и мое сознание).
Предметы расплывались пластелиново, увеличивались и руки, все мое тело неопрятным комом плавало в потном полумраке родительской спальни. Изредка навевало ледяным и мелкая дрожь поднимала пупырышками несуществующую шерсть на коже, память пещерных предков.