Попаданец в себя, 1960 год

Круковер Владимир Исаевич

Сьранно, что умершие не так давно — не проявляли охоты к общению. Как мне объснил древний бурят, на памятника датой смерти был 1885 год, первое время около могил нет духа умершего. Он появляется через несколько лет и не только у могил, но и у любого места, где их часто вспоминают. Как я для себя домыслил, это может быть альбом с фотографиями, урна с пеплом кремированного… Но это требовалось еще проверить. А пока в комнате «двое — я и Ленин, фотграфией на белой…», простите — я и коньяк. И блюдо сладкого суджуха.

Позвони мне по мобиле, После смерти позвони, Прибегу к могиле в мыле, Вспомнить радостные дни… Нет, неизвестна в этом времени мобила. Позови меня из гроба, После смерти позови…

Что-то не пишутся сегодня стихи, коньяк мешает. Зато есть желание петь имеется. Заодно проверю, насколько правы многочисленные авторы, оделившие своиз героев-попаданцев уметь здоровски петь и на гитарах бренчать. Причем поют не свои песни, а из своего времени ворованные. Зато сколько места эти похищенные строчки занимают. Я вот в «Ночном дозоре» Лукьяненко как-то посчитал, пятая часть оплаченного материала занята словами из чужих песен.

Ну а я буду петь на свои слова. Не поют золотые трубы, Имя Дьявола шепчут губы, Нету сил назад возвратиться, Ленинград — моя заграница. Я не смог бы там жить счастливо, Не осмыслить мне Тель-Авива, Мне в еврея не воплотиться, Петербург — моя заграница. Средиземное море где-то Ворожит на прекрасный берег, Ну а песня моя допета, И никто мне уже не верит. Ну а песня моя устало, В немоту до-ре-ми нисходит, Словно день в тишину провала, Где проклятые черти бродят. И не та уже в жилах сила, Не забыть бы зайти в больницу, За границей, конечно, мило, Ну, а как перейти границу? Как пройти мне любви таможню? Кто откроет для сердца визу? Что мне можно, а что не можно? И чего я опять не вижу? Сто вопросов и нет ответов, Не забыть бы зайти в больницу. Вы пришлите мне сто приветов В Ленинградскую заграницу. Средиземное море тихо, Потревожит покой прибоем, Да, в России сегодня лихо Для того, кто Россией болен. Да в России опять морозы, И кого-то опять убили, И уныло стоят березы, Те, которые не срубили. Да, на Балтике море хуже И студенней, чем в Тель-Авиве, И народ тут не так уж дружен, И тоску избывает в пиве. И вдобавок, шальные цены И правители — вурдалаки, Кровью залиты Храмов стены, Воют брошенные собаки. Не поют золотые трубы. И пора бы давно проститься. Почему нас совсем не любит Петербургская заграница?

Я написал это стихотворение в лихие девяностые, когда съездил туристом в Израиль и впервые задумался об эмиграции. Суровая песня получилась с непонятной мелодией. Особенно при учете того, что петь перенос меня не научил, все не как у порядочных попаданцев. Спою лучше что-то лирическое.

Милая, может быть вечером, Может ночью, а может — днем, Мы с тобой парой вечною Венчаться в рощу пойдем. К липам, березам, яблоням Или в кедровый лес, Или к прекрасным ягодам, Что посадил сам Бес. В этой поляне ягодной Между белых берез Сердце свое мне выгодно Свете отдать всерьез. Белое тело краплено Соком лесных плодов, Все поцелуи тщательно Вложены в память снов. Можно ль придумать лучшую Брачную нам постель, Сердце давно обучено.

Пойти что ли Свету поискать, она сейчас на Горке жить должна, такого микропоселения на микростанции железной дороги. От того, что голосю тут раненным верблюдом (интересно, громко ли голосят верблюды), толку мало.

Я покачался и передумал идти куда-либо. Решил добить коньяк и в люлю, спать безопасней.

Глава 22

Проснулся я в полном раздрае. Совершенно отрезанным от управления телом или мозгом, закапульсированным. Опять меня пацан выбросил, чтоб я не мешал ему портить жизнь. Вновь я сижу (парю, нахожусь, располагаюсь…) в неком уголке мозга, огороженный прозрачным коконом, и размышляю без тревог и страстей.

Мой мальчик едет куда-то на верхней полке железнодорожного плацкарта, судя по отсутствию постельного белья и даже одеяла. Слез, обнаружил храпящих молодых людей по всему вагону, один не спал — он меня и просветил. Оказывается сейчас конец сентября и мы все едем на службу на Дальний Восток.

Несколько месяцев вычеркнуто из сознания, опять салагой полы мыть да картоху чистить. А потом написать роман под названием: «Снова дембель». Что-то такое читал в прошлой жизни!

Не фига себе, коньячку тяпнул!

“Есть люди, которые, погружаясь в одинокую тряси ну солдатской службы, капитулируют перед буквой уставов, казарменным режимом и теряют собственное лицо. Правда, такие и до армии, чаще всего, лица не имели. Но есть и другие: они вместе со всеми погружаются и общее болото, зато выходят оттуда еще более цельными, чем прежде…”

Не ручаюсь за точность цитаты, но по сути так и пишет Джон Стейнбек в книге “На восток от Эдема”. Дальше, по-моему, у него говорится так: “Если ты сумеешь выдержать падение на дно, то потом вознесешься выше, чем мечтал…”

Не знаю, может, слова Стейнбека и отражают действительную картину в американской армии, возможно, что стала такой и наша армия с воцарением в ее рядах этой пресловутой дедовщины. Может быть… Но те Вооруженные Силы, в которых довелось мне служить в 60-x годах, меньше всего напоминали болото. Это было, скорее, теплое озеро, пруд, затянутый ряской и пере населенный жирными карасями. А я в этом водоеме был если не щукой, то зубастым окунем, это уж точно. Начну с того, что я был, пожалуй, единственным экземпляром в Советской Армии, на долю или честь которого выпало дважды принимать воинскую Присягу. Дело в том, что за год до призыва я сдуру поступил в авиационное училище, гдe эту присягу принял. В первое же увольнение, куда меня отпустили под надзором сержанта-второкурсника (я соврал, что мать болеет, — увольнения в первый месяц службы не полагались), я с размахом гульнул; и все ничего, но сержант оказался слабым воином. Он принял столько же, сколько я, раскис, пришлось его отмачивать в ванне, поить нашатырным спиртом с водой. Все равно, до воз вращения в училище он толком не очухался — ввалился в проходную, как квашня. Руководство училища, не сколько ошарашенное, — училище считалось престижным, поступить туда было трудно, — вежливо попросило меня освободить казарму, что я и сделал с удовольствием.

Так что, перед коллегами-призывниками я имел преимущество месячного знакомства со службой. Что не избавляло меня от внеочередных нарядов. Почему-то наказание всегда приходилось отбывать в посудомойке. Гора алюминиевых мисок, покрытых противным жиром, так мне надоела, что я купил в ларьке лист ватмана, тушь, перья, посидел вечер в ленкомнате, а на другой день зашел в комнатушку старшины-сверхсрочника, Кухаренко, заведующего общепитом.

— Разрешите обратиться, товарищ старшина? — спросил я бодро.

— Обращайтесь, — приподнял на меня томный от жары и похмелья взгляд кухонный командир.

— Я хочу показать вам вот этот чертеж. Смотрите, в посудомойке у нас ежедневно работает наряд из трех человек. И все же посуда недостаточно чистая. Можно сделать автомат для мытья посуды. Видите, все просто: вначале посуда замачивается в камере, затем в следующем отсеке она на ленте транспортера попадает под горячий душ, потом — в сушку. Обслуживает автомат один человек — загружает с одного конца грязную по суду и вынимает с другого чистую.