Попаданец в себя, 1960 год
Шрифт:
Старшина радостно вскочил:
— Вот что значит новый призыв, грамотное пополнение. У вас, наверное, все восемь классов?
— Десять, — сказал я с достоинством.
— Да, что значит образование. Пойдемте к командиру полка, об этом надо ему доложить. Меньше всего предполагал, что кухонные агрегаты интересуют командиров такого ранга. Но старшине вид ней. Если уж, он скромную десятилетку считает образованием…
Командир полка — невысокий подполковник Нечипайло, принял мой чертеж с удовольствием. Видно было, что ему до тошноты скучно сидеть в штабе и заниматься служебными вопросами. Он почти в тех же словах выразил одобрение
— Что же нужно тебе, сынок, чтоб эта машина работала?
— Свободное время — думаю, за месяц управлюсь: возможность выхода из части — тут рядом заводишко небольшой, я там договорюсь о помощи с металлом, ну и местечко для работы. Да, еще небольшая сумма де нег — придется подкупить кое-какие инструменты, шланги резиновые, в общем, в хозмаге посмотрю.
— Инструменты выдадут механики, денег выпишем, — а все остальное… — он позвонил в роту, — капитан, ты у себя? Зайди-ка ко мне.
В ожидании капитана подполковник распространялся о нехватке в полку грамотных и добросовестных солдат и офицеров. Единственной опорой он считал сверх срочников, старшин и сержантов (институт прапорщиков тогда еще введен не был), но признавал, что у этих доблестных служак тоже грамотешки не хватает. Прибыл командир роты. Увидев меня, он довольно осклабился, уверенный, что я опять влип в какую-то историю и теперь внеочередными нарядами не отделаюсь. Капитан этот относился ко мне очень неодобрительно. Буквально в первые дни службы один “дембель” попросил меня сбегать за бутылкой. Старикам отказывать в такой мелочи неприлично, я махнул через забор, но на обратном пути неудачно напоролся на дежурного офицера, увидевшего мой оттопыренный карман. Он ввел меня в роту, держа эту злополучную бутылку, как факел с олимпийским огнем. У “дембелей”, наблюдавших эту картину, вытянулись лица.
Ротный особой трагедии в моем появлении не узрел. Его интересовало, кто меня послал? Видно, кое на кого из старичков у капитана был большой зуб.
— Ну, рядовой, кончайте сочинять, что для себя.
Что ж вы, один бы ее выпили, что ли? Говорите, кто послал, и идите, вы еще присягу не принимали, что с вас взять.
— Разрешите, — шагнул я к столу.
Пока я открывал бутылку и наливал в стакан, капитан вел себя мирно — он еще ничего не понимал. Когда я выпил второй стакан и начал сливать остатки, он взревел и вырвал его из моих рук. После впечатляющего потока ругательств он вызвал взводного и при казал:
— В кровать этого обормота уложить, из казармы не выпускать, до утра не беспокоить. А с утра — на кухню, в посудомойку!
Во всем этом было одно хорошее звено — “дембеля” прониклись ко мне благодарным уважением, что значит немало для салажонка. Дедовщины, повторяю, в том уродливом виде, окутавшем нынче армию подобно ядовитому туману, у нас не было. Но, естественно, уровень загруженности у первогодков и солдат третьего года службы был разный. Все так и делились, по годам: “салага”, “фазан”, “дембель” или “старик”. Командир смотрел на меня и облизывался. Но дол го радоваться комполка ему не дал.
— Этот рядовой на месяц освобождается от всех занятий и распорядка дня. Зайдите с ним в бухгалтерию, пускай выпишут деньги, я сейчас позвоню. И предупредите на КПП, что у него свободный выход из части в дневное время. Увольнительные будете выписывать сами. — И добавил ошарашенному капитану: — Гордиться надо, хорошее пополнение получил. Моя свобода совпала с примечательным событием. В армию пришли первые девушки. Им еще не сшили форму, вместо нее выдали лыжные костюмы, в которых девчонки походили на байковых медвежат. Одна из этих девушек благосклонно приняла от меня шоколадные конфеты и согласилась испить сладкого вина в мастерской — небольшой комнатушке за казармой, которую я снабдил крепкой дверью без щелей.
Дней через двадцать капитан спросил у взводного:
— Где этот салажонок, что там у него с машиной?
— Вон он, — ехидно сказал лейтенант, показывая в окно за спиной ротного, в которое был виден я в обнимку с солдаткой.
Конечно, мне не следовало целоваться напротив кабинета командира. Но двадцать дней постоянного общения с портвейном “три семерки” притупили мою бдительность.
— Сюда его! — заорал капитан. — Доставить!!!
Меня ввели.
— Ему! Поручили! Доверили! Оказали доверие!
Тут командир заметил, что я едва стою на ногах.
— Да он же едва на ногах стоит, — сказал капитан обиженным голосом.
Утром на плацу выстроился весь полк. Одни штабные занимали пространство целой роты.
— Рядовой такой то, — зычно скомандовал подполковник, — выйти из строя!
Старательно чеканя шаг, а вышел на середину плаца. Так обычно выходят отличившиеся для получения правительственной награды. Я казался сам себе очень маленьким на сером бетоне плаца, на фоне огромного П-образного строя.
— Вот этот, — указал подполковник на меня, вот этот…
Тут он добавил десяток фраз, доказывающих, что служит он давно и речевой характеристикой подчиненных владеет на высоком уровне ветеранов. Потом он вкратце пересказал историю проблемы.
— И что же он делает? — интригующе спросил командир у полка. Так как никто ему не ответил, он ответил себе сам: — Он пьянствует, в его каптерке найдено тридцать семь пустых бутылок из-под портвейна. “три семерки”! — По рядам пробежало глухое, но завистливое “Ого-о-о!” — Он развратничает (подполковник, правда, высказался более конкретнее), отрывает от службы наших девушек, деморализует их! — в последовавшем за этими словами междометии чувствовалось больше восхищения, чем зависти. — Он бездельничает, пропивает, пропивает казенные деньги… Он обманывает своего командира!
Последнюю фразу подполковник произнес особенно зычно и эффектно. Видимо, этот факт показался ему сов сем уж кощунственным, чем-то вроде гопака во время службы в православном храме.
— Но он зря думает, — набирал высоту подполковник, — что меня легко обмануть! Я хохол, я всю жизнь в армии, я таких, как он, видал!
На этом запас риторики у него, видимо, иссяк. Он не стал уточнять, где именно ему доводилось встречаться с “такими”. Он попросту отвалил мне пятнадцать суток строгого, пообещав сгноить на гауптвахте, и рас пустил развеселившийся полк.
Но история на этом не закончилась. Дело в том, что в момент прибытия меня иа “губу” в Спасске-Дальнем, там происходила смена начальства. Вместо юродивого капитана по кличке Гуляя гауптвахту принял под свое командование монументально величавый майор Перебейнос. Гутю, его предшественника, я знал только по слухам. Говорили, что те, кто попадал под опеку Гути даже на трое суток, возвращался в свою часть все равно через пятнадцать дней. Действовал он так: подходил к новичку и строго спрашивал, есть ли у того теплое белье.