Поправка курса
Шрифт:
Клуб выглядит ухоженным. Значит, его по-прежнему посещают многие — содержание стоит немалых денег. А почему сейчас там только граф? А потому, что сейчас люди на службе. И слова графа о бесполезных старичках имеют иной смысл. Это не они, это я — бесполезный старичок. Бесполезный для Священной Дружины. Но если постараюсь, смогу быть полезным, на то намекают слова о штрафе. Дело, понятно, не только в деньгах, и уж точно не в трехстах рублях. Чтобы вернуться, я должен полностью отдаться во власть руководства Священной Дружины. Со всеми потрохами. И с миллионами тоже, во всяком случае, с частью этих миллионов.
Но
Насчет же Ульянова, прикармливаемого мной. Дело не только и не только в прикормке. Дело в психологии человека. Граф прав: политика у нас то, что тебе поручил Государь и только до тех пор, пока он тебе это поручил. Но есть и другие особенности национального мышления. Мы охотно сочувствуем попавшим в беду и готовы помочь гривенником или полтиной. Но вот успех ближнего переносим плохо. Даже такой пустячный, как тысяча-другая фунтов. Ульяновы теперь живут на хорошей квартире, носят хорошую одежду, у них прислуга — и эти малозначительные, в общем-то, признаки обеспеченности у многих вызывают зависть. Не у абстрактных многих, а у товарищей по партии. Ах, у него жена новое платье купила? Буду голосовать против! Ах, он в шести комнатах живет? Ах, он во втором классе едет — или даже в первом? Ах, ах, ах…
Время покажет.
Я шёл и смотрел. Прогулка по городу стоит кипы отчётов чиновников. Им, чиновникам, из кабинетов плохо видно. Настроение людей знают нижние полицейские чины, да кто ж их будет спрашивать? Чиновник пишет то, что понравится министру. А министру понравится то, что от него хочет услышать Государь: народ Государя любит, народ за Государя жизнь отдаст.
Я видел людей. Нет, вряд ли. Вряд ли любят, вряд ли отдадут. Да и не нужно этого, отдавать свою жизнь. Лишь бы чужую не забирали.
Народ был похож на убранное поле. Стерня. Пойдет дождь — сгниет, а поднесут огонь — загорится. И очень запросто загорится. Особенно если керосина плеснут.
Людей я заметил шагов за сто до электротеатра, да и мудрено не заметить — сотни, сотни и сотни. Пришли поглазеть на открытие. Внутрь-то попадут не все, во всяком случае, не все сразу. Но желание увидеть Мэри Дрим, Герцога Севоля, Пафнутия и других велико. Увидеть вживую, а не в бесплотном виде на экране! И потом рассказывать, мол, вот как вас видел, рядышком!
Дюжина полицейских поддерживала порядок. Настойчиво, но вежливо — насколько может быть вежливой московская полиция. А она может. Когда попросить вежливо. Ну, и поблагодарить не словами только.
Я подошёл. Несколько раз спрашивали, нет ли билетика лишнего, или контрамарки. У меня не было.
Вошёл со служебного входа. Привратник, дюжий отставник-полицейский, сверился со списком, потом распахнул дверь — «проходите, ваше благородие».
Прошёл.
Московский «Пегас — Иллюзия» имеет два зрительных зала, большой, на четыреста мест, и малый, на восемьдесят. Большой рассчитан на простую публику, малый — на благородную. Ну, и подороже малый, что есть, то есть. Собственно, это два электротеатра, публика не смешивается, хотя можно, распахнув большие двустворчатые двери, сделать пространство общим. Вот как сегодня. Потому что сегодня и в большом, и в малом зале отборная публика. По приглашениям, но только сегодня. С завтрашнего
В фойе медленно фланировала публика, московские сливки. Я прошел в директорский кабинет, где собрались наши — артисты, дофин и сам Савва. Савва долго думал, как будет лучше: сначала показать фильму, а потом банкет, или сначала банкет, а потом фильма? Решил начать с фильмы, потом банкет, потом призовая фильма, потом продолжение банкета.
Дофин был бледен, но собран. Только кивнул, но приветливо.
— Восторг! — шепнула Мэри, обнимая. Одета на восточный манер, прическа как с японских гравюр. Юная императрица Китая!
Герцог обниматься не стал, но изящно поклонился. Так, должно быть, кланялся Арамис, встречая герцогиню де Шеврез. А Пафнутий просто сказал, что рад меня видеть.
— Видите, господин барон? Аншлаг, полный аншлаг! — Морозов был возбужден, но совершенно трезв.
— Вы, Савва Тимофеевич, к аншлагам привычны. В Художественном театре, к примеру.
— Художественный театр — дело хорошее. Но для меня убыточное. Одни расходы. А здесь — доходы. Даже без своего электротеатра, на съемных площадках были доходы. Теперь, думаю, станет лучше. Билетов наперед продано на тысячи! Можно было бы и дальше продавать, да нужно и честь знать.
— Доходы — это радует, — согласился я.
— Ещё как! — у Саввы совпали и художническая сторона натуры, и купеческая. Вот оно, счастье!
Раздался удар гонга. Через пять минут начало фильмы.
— Вы пойдете на просмотр, Петр Александрович? — спросил меня Савва.
— Посижу здесь. Очень, знаете ли, волнуюсь.
— Это понятно. Я сам волнуюсь. Но — пойду, как без меня, — и он отправился к артистам, представлять фильму.
Без меня, без меня. Это вы таланты, это вы всё придумали, это ваша заслуга, это вам будут посвящены звезды на Арбате. А я — ну, один из пайщиков. Не более.
Я услышал аплодисменты. Бурные. Это артисты, ведомые Саввой, вышли на сцену. Коротенькое представление перед фильмой. Савва молодец. И Дофин молодец. А уж какие молодцы артисты!
Все молодцы!
Аплодисменты, наконец, стихли, раздалась музыка. Началось главное — фильма.
Дверь открылась, вошла старушка. Та еще старушка, конечно. Мария Федоровна. Нет, не императрица-мать, бери выше: Мария Федоровна Морозова.
Я вскочил:
— Добрый день, сударыня!
Морозова не ответила, молча подошла поближе и поклонилась в пояс.
— Э… А… — я решил, что лучше всего подойдут смущение и растерянность.
— Поклон тебе за Савву. Боялась я за него, что с пути собьется, а теперь не боюсь, теперь вижу — нашёл он себя. Должница я твоя по гроб. Обращайся, — и она, не дожидаясь ответа, развернулась и ушла.
Да… Есть женщины в русском купечестве. Думаю, что не меньше, чем успехам Саввы на поприще синематографа, Мария Федоровна рада разрыву сына с Андреевой. То есть с Мэри Дрим. И в том и видит мою заслугу.
И опять открылась дверь, и опять вошла женщина. Ольга Леонардовна.