Попутного ветра!
Шрифт:
А ездить туда и сюда пришлось часто — когда много работы, я испытываю непонятное спокойствие. А когда нужно подвезти одного-двоих за день — долго не могу придти в себя.
Из сегодняшних пассажиров я запомнил мужчину с перебинтованной рукой. Он оберегал ее, будто рука была хрустальной, да еще и надтреснутой. Я знал, что он не может теперь чувствовать боль, но велика сила памяти… или инерции.
— Ты не устаешь тут? — спросил он. Я едва не подскочил вместе с Ромашкой.
Обычно со мной не заговаривали первыми — казалось, они воспринимают меня как транспортное
А если и говорили, то о себе. Жаловались, или вспоминали, или хлопотали о ком-то оставшемся.
Этот — смотрел на меня, улыбаясь одними глазами:
— Я тебя помню. Ведь ты с отчимом был у нас на раскопках?
— Был…
— Помню тебя. Не слишком изменился, разве что подрос…
Лучше бы он молчал. А то… будто старый знакомый. Я все вспоминал, каким же он был семь лет назад, и не обратил внимание на слова. Иначе бы на «подрос» мог и ответить.
— Скажи отчиму — пускай передаст, чтобы прекращали. Не стоит оно того. Мы ничего не знаем, а ведем себя так, будто и впрямь — венец творения.
— Что прекращали? — я растерялся. Потом сообразил — тот не успел ничего понять… бывает. Это всегда царапает, больно, и невозможно привыкнуть, когда — не понимают…
— Он сам знает, — человек вздохнул, прищурился, растер ладонью грудь слева. Пожаловался:
— Сердце болит. Жаль помирать… Может, и впрямь виноваты сами. А отчиму передай, я теперь нескоро его увижу.
Поздняя осень в Лаверте — тяжелое небо, мокрые листья, летящие под колеса, а то и в лицо, мокрое седло, брызги грязи на штанах и колесах.
В проливной дождь ездить не стоит — может, кому-то и нравится, когда в лицо бьет моток воды из-под встречного грузовика, когда веером водяным накрывает с головой.
С моря дует мокрый ветер — не холодно, но для приезжих довольно-таки противно.
Зима — неглубокий снег, порой тает совсем, морось снежная, белая крошка на рукавах, на плечах — повсюду. И марево туманное. Сыро…
А сейчас в Лаверте весна.
Сухо, только слепой дождик иногда подкрадется. Ребята из яхтклуба счастливы — соревнования на носу… И те, что летают, счастливы.
И я, когда возвращаюсь в город.
Глава 4
Лаверта
В занавеске запуталась пчела. Девушка с серебристыми волосами аккуратно освободила жужжащую пленницу, избегнув жала. Присев на краешек стола, покосилась на ветки акации — те покачивались под самым окном, на светлой зелени вспыхивало и подрагивало солнце.
Перевела взгляд на письменный стол, вздрогнула, увидев карточку. Юноша лет семнадцати, с чуть острым, нервным лицом, наклонился, немного виновато улыбаясь. В его руке был моток бечевки — делали заграждение, русые волосы нуждались в стрижке. На плечо падала тень — будто невидимка положил руку.
Девушка прикусила губу, отвернулась и уставилась во двор, принуждая улыбку вернуться на лицо.
Телефонная трель — мелодия, подобранная специально, причудливая партия флейты.
— Нет, он не звонил… Да, я слышала… он был в городе. Я по-прежнему ничего не знаю. И какой мне смысл врать? Можете не верить. Значит, не так уж замечательно… — голос девушки стал напряженным, в нем появился металл. Не отлитый в прочной форме, готовый перенести любые передряги и смены климата, скорее, металл — напряжение перетянутой струны. Еще чуть-чуть, и струна не выдержит.
— Да, разумеется, я сразу дам знать!
— И оставьте меня в покое! — выкрикнула девушка, глядя на замолчавший телефон.
Резко стерла слезу, будто ударила себя по лицу.
— Дура…
Это не помогло, где-то в глубине глаз работали слезные помпы, и зрачки постоянно заволакивало соленой влагой.
Подруги опасались девушки — после попытки утешить, заявив, что все парни, даже самые лучшие, по сути сволочи, самовлюбленные эгоисты. Тогда она бросила сквозь зубы несколько едких фраз, она умела бить по самому слабому месту, хоть старалась не сделать этого даже случайно… и не на подругах она вымещала свою боль, а на плоских и правильных утешениях, в правдивость которых не верила до сих пор.
— Дура…
Смирившись, она побрела на кухню варить себе кофе, уже понимая, что в очередной раз не выдержала, не смогла сохранить для самой себя личину гордой и независимой.
Грань, которая в былое время так явно отделяла для нее понятия «гордость» и «унижение» ныне была размыта. Попытаться снова, не желая расстаться с верой, нарваться на пренебрежение — или оттолкнуть былое и тем предать себя и другого?
— Почему я не могу просто верить или уж просто не верить? — спросила она голосом, надломленным и горчащим. И знала уже, что совершит еще попытку… неизвестно, последнюю ли.
Кресла, обтянутые коричневым плюшем, казались обманчиво мягкими. А на деле довольно-таки твердые сиденья, не для того предназначены, чтобы лентяи просиживали штаны. Так и мы сами, подумал похожий на легкоатлета брюнет с глазами, под которыми залегли тени усталости. Он задумчиво помешивал ложечкой сахар в чашке с очень крепким кофе. Собеседник, сухопарый седой мужчина с ястребиным носом и тусклым взглядом, покосился на чашку с кофе неодобрительно — такое пить, только если мечтаешь посадить сердце.
Брюнет говорил, а рука с ложечкой двигалась будто совсем независимо:
— Я все же не думаю, что молодежь стравливают сознательно. Горячие головы всегда найдутся, очень горячие… а вот остыть им никак не дают.
Покосившись на вторую, уже пустую чашку кофе, вынул из папки листок, протянул собеседнику.
— Это…
Седой скользнул глазами по странице, перевернул, обнаружил вложенные фотографии. Внимательно рассмотрев, кивнул.
— Значит, они наконец что-то сообразили. Никогда не думал, что от древностей может быть польза.