Пора летних каникул
Шрифт:
Гитлеровцев заволокли гулкие всполохи гранат. И в это мгновение вдруг ожил «максим». Гигантской швейной машиной он прострочил длиннющую очередь, задохнулся — и вновь огрызнулся несколько раз, коротко и зло.
«Ах, черти... черти полосатые!..»—с восторгом подумал старшина, сваливаясь меж огородных грядок.
Немцы метнулись назад. Лишь впереди, шагах в тридцати, смирно лежало десятка полтора парней, одетых в мундиры цвета плесени. Воцарившуюся вдруг тишину где-то там, в пшенице, остро прорезали надрывные страшные вопли — кричал человек. Так кричат люди, которым выпала долгая и мучительная агония.
Втискиваясь между грядок, комбат
Пулемет, видавший виды «максим»,— с разбитым прицелом и с изувеченным щитком,— словно принюхиваясь, все еще поводил толстым кожухом, смахивающим на самоварную трубу. Он хоронился в ровике, поросшем высокой травой, она пахла мятой и пылью. Возле пулемета притулились трое — худощавый брюнет с шальным глазом (левый глаз прикрывала грязная, заскорузлая от засохшей крови повязка, над нагрудным карманом бойца блестел орден Красного Знамени), угрюмый здоровяк с орденом «Знак Почета» на рваной гимнастерке и тощий парнишка, мосластый, с измазанным копотью лицом, из-под пилотки — сальные косицы тускло-желтых волос. — И это называется пулеметное гнездо!— прохрипел комбат, втискиваясь в ровик.— Говорил же...
— Это запасное... А другое гнездо — пальчики оближешь. Да нас из него культурненько попросили...
Только сейчас комбат почувствовал боль в бедре. Спустив штаны, он стал осматривать рану.
— До свадьбы заживет,— успокоил его одноглазый.— Ляжку слегка ободрало. Мужчине ляжка ни к чему. Дай-ка перевяжу, комбат...
— До свадьбы!— сказал, морщась, старшина.— Я не многоженец. У меня детишек двое.
Желтоволосый боец громко, по-детски, вздохнул.
— Ты чего?— посмотрел старшина.— Тоже ранен, а?
— Угу.., Больно. Дергает.
— Ему безымянный с мизинчиком попортило. Еще на той неделе,— объяснил одноглазый.— А мне вот, понимаешь, как по зеркалу души вляпало... с тех пор — ни царапинки.
Желтоволосый, закутав левую кисть обрывком исподней рубахи, нянчил ее, как младенца. Комбат надсадно откашлялся.
— Нечего открываться раньше времени. Мы бы и сами отбились... Учили вас, учили... И чему только в школе вас учили! Десятилеточники, а все без толку. В головах у вас, ребятки, сплошной сумбур и резюме.
— Меня не учили,— уточнил одноглазый.— Это у них сумбур и резюме. Интеллигенция!
Комбат согласно кивнул, а сам подумал, что как это получается: вот этот мальчишка с перевязанным глазом все время поддевает, своего комбата за пристрастие к таинственным «ученым» словам, а он, комбат, старшина Милешин, никак не может приструнить стервеца. Хитрая бестия. Так подденет — не придерешься. Старшина опять ничего не придумал и лишь сказал в надежде, что одноглазый поймет затаенный смысл его слов:
— Ты, это верно,— неуч, неслух. А они без пяти минут студенты. И вообще. Нечего поперед батьки в пекло лезть... Умники!—И вдруг выпалил:—А ежели разобраться... Молодцы вы, ребята! Ей-богу, молодцы. Не отбились бы без вас. Это ж ясно, как день!
Бойцы улыбнулись. Даже тот, что нянчил руку, улыбнулся — радостной, мальчишьей улыбкой.
Пулеметчикам, отразившим атаку, было по семнадцати лет.
И все-таки немцы выбили батальон из деревни.
Гауптман по-прежнему находился на наблюдательном пункте и не собирался его покидать. Во Франкфурте-на-Майне его ждала невеста, он раздобыл ей две норковые шубы. Если бы шел бой за знаменитую Красную площадь в Москве, он, не задумываясь, шел бы в первых рядах штурмующих,— имело бы смысл. Но сейчас!.. Это все равно, что согласиться играть в карты, сделав своей, ставкой жизнь, а в случае выигрыша — получить пуговицу от кальсон. Сколько знаменитых людей бесславно кончили земное существование! Магеллан и Джемс Кук погибли в жалких стычках с дикарями; полковник Лоуренс разбился на мотоцикле; всесильный Рем, шеф штурмовиков... Впрочем, хватит примеров. И так ясно: храбрость — это благоразумие.
Подбежал фельдфебель Крамер, доложил:
— Мой гауптман, тяжелые потери! Двадцать девять убитых, семь раненых.— И без передышки:— Через семь минут обед. Прикажете дать команду?
Светлые мечтательные глаза молодого человека потемнели. Двадцать девять убитых! И каких солдат! Каждый из них стоил троих. Двадцать девять убитых и всего только семь раненых. Небывалый баланс! Убитых куда больше, чем раненых. Эти оборванцы, значит, даром не тратят патронов, бьют наверняка. Двадцать девять, мой бог!
Вспомнив о боге, гауптман снял гербастую фуражку с высокой тульей, перекрестился. Помолчав, сказал:
— Да, Крамер, распорядитесь насчет обеда. Получилось довольно глупо — вроде бы он благословил трапезу. Гауптман торопливо добавил:
— В семнадцать ноль-ноль — атака. Передайте минометчикам: пусть дадут им еще огня.
И опять вышло неловко. «Пусть дадут им еще огня»,— ведь именно так говорил Наполеон во время Бородинского боя.
Августовское солнце ярилось на раскаленном добела небе. Солдаты, изнывающие от жары, расстегнули мундиры, кое-кто вообще разделся по пояс; белотелые, волосатые, украшенные шрамами, заработанными в сражениях за Европу и Африку, изрядно навеселе (в обед выдавали греческую «мастику»), они походили на страшных пришельцев из другого, неведомого, мира. Из-под глубоких шлемов отчужденно и опасно поблескивали глаза, подлакированные алкоголем. Гауптман посматривал на своих «мальчиков», как он не без юмора называл их в минуты хорошего настроения, затем взглянул на часы (до открытия огня оставалось двадцать минут) и шагнул к стоявшей рядом кургузой машине-вездеходу.
То, что он собирался сейчас сделать, разумеется, несколько его угнетало: Но солдаты оценят его поступок. И потом — никто ничего не узнает. А если узнает? Хм... можно свалить на танкистов — всем хорошо известно, что танкисты частенько сами ввязываются в драку, особенно юнцы, жадные до воинских почестей и славы.
...Увидев вездеход гауптмана, за которым катили два приземистых танка, солдаты привычными движениями надевали на шеи автоматные ремни, засовывали, за широкие голенища патронные обоймы; из карманов солдатских штанов торчали ладно обточенные деревяшки — длинные, напоминающие кухонные скалки, которыми хозяйки раскатывают лапшу. На концах их в металлических стаканчиках притаилась консервированная смерть.
На горевшую деревеньку вновь обрушилась огненная метель. Молоденький танкист, высунувшись из башни по пояс, как завороженный, смотрел на грохочущие столбы огня, земли и дыма. В широко открытых глазах его пылали восторг и нетерпение. Совсем недавно этот танкист только играл в войну, а сейчас ему предстояло сразиться с настоящим врагом. Юнец сорвал с головы танкистский шлем, и волосы его (он ими втайне очень гордился) зазолотились, словно волосы легендарного Зигфрида..
— Славный мальчик,— сказал гауптман стоявшему рядом второму танкисту. Этот был уже не молод, угрюм; в старом комбинезоне, лицо иссечено шрамами. Мрачноватая фигура.