Пора, мой друг, пора
Шрифт:
– Чем же ты его купил? Своими хохмами?
– Да нет, просто когда-то в юности он тоже был одинок, – печально ответил Кянукук.
– А ты одинок?
– Разумеется.
– Родителей нет?
– Есть, но…
– А девушка?
– Ха-ха-ха, девушка! Девушки приходят и уходят. Сам знаешь, старик!
– Друзей нет?
– Но… Понимаешь ли, старик…
В это время послышался голос второго режиссера: «Внимание!
Все по местам!» Массовка была уже расставлена, репетиция закончена, отовсюду к съемочной площадке бежали наши.
– Потом поговорим,
– Ага, – сказал Кянукук, но все же поплелся за мной.
Он увидел Таню и долго безуспешно салютовал ей, она его не замечала. Наконец она посмотрела на меня и его заметила.
– О, Кянукук! – сказала она. – Какой у тебя шикарный вид!
– Колониальный стиль, – радостно сказал он. – Правда, Таня?
Еще бы пробковый шлем и стек, а?
– Замечательно получилось бы, Витя, – сдерживая смех и подмигивая мне, сказала Таня. – Ты был бы великолепен в пробковом шлеме.
Но я не реагировал на ее подмигивания, стоял с безучастным видом, и это как-то неприятно подействовало на нее.
Прямо за нами на опушке леса я увидел тех троих. Они лежали за дюной, над песком торчали их головы и мощные, обтянутые свитерами плечи. Они смотрели на нас и пересмеивались. А Кянукук продолжал смешить Таню.
– Моя мечта – собственный конный выезд. Представляешь, Таня: полковник Кянукук в пробковом шлеме в собственном кабриолете.
– Да, да, представляю, Витя, – устало проговорила Таня и отошла.
Кянукук огорченно посмотрел ей вслед – не рассмешил. Потом он заметил тех троих, приветственно помахал и направился к ним, высоко поднимая длинные слабые ноги.
Странный какой-то это был паренек. В его беспрерывной развязной болтовне и в глазах, жадных и просящих, была незащищенность, что-то детское, недоразвитое и какое-то упорство, обреченное на провал.
«Надо поговорить с ним серьезно, – решил я. – Может быть, нужно ему помочь?» Смешно, да? Нет! Я прошел, наверное, через все фазы наивного цинизма. Не знаю, всем ли необходима его школа, но я пришел сейчас к каким-то элементарным понятиям, к самым первым ценностям: к верности, жалости, долгу, честности, – вот что я исповедовал сейчас: «Милость и истина да не оставят тебя». Не знаю, верно ли я угадываю людей, верно ли угадываю себя, но я стараюсь угадывать, я учредил в своей душе кассу взаимопомощи. Что я могу сделать для них? Ничего и все: жить, не устраивая засад, не готовя ловушек, протягивать открытые ладони вперед. Я достаточно дрался кулаками, и ногами, и головой, головой снизу вверх с разными подонками – меня лупили кулаками, ногами, а однажды и кастетом, но лупили также и улыбками, и рукопожатиями, и тихими голосами по телефону, а я не умею драться улыбкой, рукопожатием, тихим голосом, да и не нужно мне этого, потому что драка пойдет уже не только за себя.
Научиться драться только за себя – это нехитрое дело.
Съемки продолжались еще три часа, и тут уж неистовствовал Павлик. Сегодня он поставил личный рекорд на одном эпизоде – девять дублей. Все очень устали, а предстояли еще ночные съемки в крепости, и поэтому, когда солнце быстро пошло на спад и стало красным шаром и волны
В столовой возле буфета стояли те трое и Кянукук. Они пили «карбонель» – видно, денежки водились у тех троих. Я прошел с подносом через весь зал и поставил его на Танин стол.
– Можно к вам? – спросил я Таню, Андрея и Кольчугина.
Я нарочно сел к ним, чтобы тем троим неповадно было лезть к Тане. Но все-таки они подошли, в руках у одного была бутылка «карбонеля». Подошли и сразу стали сыпать какими-то шуточками, какими-то изощренными двусмысленностями, понятными только им одним. За их спинами подпрыгивал Кянукук со стаканом в руках.
– Здравствуйте, мальчики, – устало сказала Таня, ковыряясь вилкой в рубленом шницеле.
– Вам, друзья, по-моему, в самый раз будет сделать по глотку доброго старого коньяка, – сказал один из троих.
– Хороша карболка! – щелкнул языком Кянукук.
Они захохотали.
– А знаешь, Таня, он не лишен, – сказал другой.
Третий сходил за стаканами, и всем нам налито было «карбонеля». Я сидел к ним спиной, ел макароны, и меня все время не оставляло чувство, что на мою голову может сейчас обрушиться эта бутылка с заграничной этикеткой. Когда передо мной оказался стакан, подвинутый рукой с перстнем, я встал, забрал то, что не доел – компот и все такое, и пересел за другой столик.
– Ты что, Валя? – испуганно сказала Татьяна.
– Просто не хочу пить, – сказал я. – Освобождаю место.
Те трое с долгими улыбками посмотрели на меня. Усатый взял мой стакан и вылил из него коньяк на пол, рубль сорок коту под хвост. Я похлопал в ладоши. Он весь побагровел. Двух других смутил поступок усатого, они были поумнее его. Но тем не менее они все подсели к Таниному столу, и за их широкими спинами я уже больше ничего не видел.
Глава 6
Казалось бы, производство, график, план – тут не до шуточек и не до сантиментов. Это верно, как верно и то, что сто человек – это сто разобщенных характеров. Бывает так: работа идет по графику, все что-то делают, отснятый материал увеличивается, но властвует над всеми какое-то мелочное раздражение, кто-то на кого-то льет грязь, кто-то замкнулся и ушел в себя, кто-то сцепился с кем-то по пустякам, и тогда это уже не работа и материал, это брак.
Чувство разобщенности отвратительно, и вот наступают дни, когда происходит обвинение, и тогда делается фильм, лучшие места фильма.
Такое бывает не только с коллективом, но даже с отдельно взятым человеком. Сколько раз я, бывало, и сам испытывал это.
Слоняешься по комнате, курева не можешь найти, перо мажет, бумага – дрянь, звонят друзья, сообщают разные гадости, за столом не сидится, тянет на кровать, тянет в ресторан, тянет на улицу, и так противно, свет тебе не мил. Но вот приходит в твою комнату любимая или голову твою посещает замечательная идея.
Самолюбие, обиды, тревога, изжога, уныние – все исчезает.