Пора, мой друг, пора
Шрифт:
Вдохновение объединяет личность.
Вот и мы в этот день – все, начиная от Павлика и кончая мной, – были охвачены, объединены, слиты в один комок неизвестно откуда взявшимся вдохновением. На ночную съемку приехал даже директор картины Найман. Он, царь и бог подъемных, суточных, квартирных, распределитель кредитов и хранитель печати, считающий творческих работников бездельниками и прожигателями жизни, сейчас сидел на складном стульчике и читал сценарий.
Этот эпизод назывался условно «ночной проход по крепости».
Пускали дым, поливали
Часы на башне горисполкома пробили одиннадцать, и горожане разошлись. У нас объявили перерыв на полчаса. Принесли горячий кофе в огромных чайниках. Я получил свой стакан и медленно побрел, отхлебывая на ходу, в какой-то мрачный закоулок, над которым висели ветви могучих лип. Почему-то казалось, что Таня сейчас побежит за мной так, как бегала в этом фильме. Но она не побежала.
– Тот, кто черный кофе пьет, никогда не устает, – прямо над моим ухом сказал Кянукук.
Я даже вздрогнул от неожиданности.
– Откуда ты взялся?
– Мне тоже кофе дали, – с гордостью сказал он, показывая стакан. – Вроде бы как своему человеку.
– А зарплату тебе еще не выписали? – поинтересовался я.
Он захохотал и стал что-то говорить, но я его не слушал. Мы шли по узкой каменной улице, похожей на улицу Лабораториум, но здесь все же кое-где светились окна. Вдруг он притронулся к моему плечу и сказал задушевно:
– Одиночество, а, Валентин? По-моему, ты так же одинок, как и я.
– А, иди ты! – Я дернул плечом. – Вовсе я не одинок, просто я сейчас один. Ты понимаешь?
– Не объясняй, не объясняй, – закивал он.
– Я и не собираюсь объяснять.
Вдруг эта улочка открылась прямо в ночное небо, в ночной залив с редкими огоньками судов, а под ногами у нас оказался город, словно выплывающий со дна: мы вышли на площадку бастиона. Сели на камни спиной к городу. До нас донеслась музыка со съемочной площадки, играл рояль. Я прислушался – очень хорошо играл рояль.
– Люблю Оскара Питерсона, – задумчиво сказал Кянукук.
– Ого! – Я был удивлен. – Ты, я гляжу, эрудированный малый.
– Стараюсь, – скромно сказал он. – Трудно, конечно, в моем положении, но я стараюсь, слежу…
– А журнал уже прочел? – спросил я и почему-то заволновался. Почему-то мне захотелось, чтобы ему понравились мои рассказы.
– Нет еще, не успел. Прошлый номер прочел от корки до корки. Там была повесть автора вашего сценария.
– Да, я читал. Ну, и как тебе?
– Понравилось, но…
Он стал говорить о повести нашего автора и говорил какие-то удивительно точные вещи, просто странно было его слушать.
– Загадка ты для меня, Витя, – я впервые назвал его по имени. – Объясни, пожалуйста, зачем ты подался сюда?
– Порвал связи с бытом! – захихикал он. – Мне трудно было…
И тут я
– А, ребята! – махнул им рукой Кянукук и сказал мне:
– Очень остроумные парни, москвичи…
– Подожди, – оборвал я его, – действительно, они остроумные парни, – и встал. – Что вам нужно? – спросил я их.
– Иди-ка сюда, – тихо сказал один из них.
В таких случаях можно и убежать, ничего стыдного в этом нет, но бежать было некуда – внизу отвесная скала. Я подошел к ним.
– Ну?
Они стояли все так же, не вынимая рук.
– Если попросишь у нас прощения, получишь только по одному удару от каждого, – сказал один.
– Вы фарцовщики, что ли? – спросил я, содрогаясь.
– Поправка, – сказал другой. – Получишь по два удара, если попросишь прощения.
Я ударил его изо всех сил по челюсти, и он отлетел.
– Валя, зачем? – отчаянно вскрикнул Кянукук.
Вдруг страшная боль подкосила мне ноги: это один из них ударил носком ботинка по голени, прямо в кость. Второй ударил в лицо, и я полетел головой на стену. Первый упал на меня и стал молотить кулаками по груди и по лицу. Я с трудом сбросил его с себя и вскочил на ноги, но тут же сбоку в ухо ударил второй, и все закрутилось, завертелось, запрыгало. Что-то я еще пытался делать, бил руками, ногами и головой снизу вверх, а в мозгу у меня спереди, сзади, сбоку вспыхивали атомные взрывы и трещала грудь, я упал на колени, когда чьи-то пальцы сжали мне горло.
Мне казалось, что глаза у меня лопнут, и тут я увидел Кянукука, который прыгал неподалеку, что-то умоляюще кричал и сжимал руки на груди. Потом кто-то сел на меня, и удары по темени прекратились.
– Можно было бы и вниз сбросить этого подонка, – донесся до меня запыхавшийся голос.
– Дорогой мой, надо чтить уголовный кодекс, – со смехом произнес другой.
– Ну, пошли, – сказал третий.
На секунду я потерял сознание от боли в таком месте, о котором не принято говорить. Когда сознание вернулось, я увидел, что они удаляются медленно, в метре друг от друга, подняв плечи, и грубая вязка их свитеров отчетливо обозначена светом луны.
Я сел и прислонился спиной к стене дома. Голова через секунду начала гудеть, как сорок сороков, вернее, как один огромный колокол. Вытащил носовой платок и утер кровь с лица, высморкался. Рядом лежала затоптанная, с переломленным козырьком моя кепка-фаэрмэнка. Я взял ее, сбил пыль, потер рукавом и надвинул на голову. Напротив на каменной тумбе сидел Кянукук. Он, вытянув шею, смотрел на меня и будто глотал что-то, кадык ходил по его горлу, словно поршень.
– Послушай, ты, жалкая личность, у тебя найдется где переночевать? – еле ворочая языком, спросил я.