Порфира и олива

Синуэ Жильбер

Вечер спустился на город, где уже бушевали уличные бои, заставляющие опасаться, как бы не вспыхнула новая гражданская война. В этот момент более чем неожиданным образом появился Карпофор в сопровождении Фуска Селиана Пуденса, префекта города. Скакавшие впереди них двадцать пять конников затрубили в трубы, чем добились тишины, необходимой вновь прибывшим, чтобы быть услышанными. После чего они твердым голосом объявили, что Клеандр, которого Коммод признал единственным виновником беспорядков, уже предан казни, а зерно из его житниц с завтрашнего дня будет раздаваться народу, этим займется сам император.

Новость была встречена оглушительными рукоплесканиями.

Те, кто всего мгновение назад бешено

рвались перебить друг друга, радостно хлопали недавних противников по плечу. Группы ликующих бегали по улицам, распевая песни и размахивая цветочными гирляндами. На площадях устраивались впечатляющие фейерверки. При взгляде с высоты любого из семи холмов казалось, будто весь Рим охвачен пламенем.

И вот после ночи, проведенной в праздничных увеселениях в компании богатых сенаторов, которые после столь опасных осложнений старались перещеголять друг друга в щедрости, народ ожидал прибытия своего императора. Пошел уже третий час, когда между Целиевым холмом и Авентином раздались звуки флейт и барабанов. Вначале почти неразличимые, они мало-помалу нарастали, и вот показалось подразделение преторианцев, несущих над собой, словно знамя, насаженную на пику голову Клеандра. Толпа зааплодировала, взревела во всю мочь, приветствуя это мрачное шествие — символ своей победы.

Едва прошел этот кортеж, как послышался мерный шаг марширующих ликторов с увитыми лавровыми ветвями топорами и фасциями. Их было двадцать четыре, они окружали повозку, запряженную восьмеркой белых жеребцов, в которой восседал Коммод.

По такому случаю он нарядился в сенаторскую тогу, набросив поверх нее длинный алый плащ. Его лицо было так бледно, черты настолько безжизненны, что можно было подумать, что эта голова изваяна из белого мрамора.

Некоторые прохожие преклоняли колени, когда он проезжал, другие выкрикивали благодарственные хвалы богам и сыну их Коммоду. Последний словно бы и не слышал ничего. Он двигался вперед с застывшим взглядом, как во сне. При виде этой окаменевшей, почти не человеческой фигуры в толпе на краткий миг возникло какое-то беспокойство, но все тревоги тотчас рассеялись, когда вперед рядами выступили рабы и принялись без устали отмерять пшеницу для раздачи — предмет стольких надежд...

Пир тянулся уже очень долго. Танцовщицы вихрем кружились среди расставленных покоем столов. В углу триклиния музыканты нежно ласкали струны своих лир, в то время как флейтисты, нагие согласно греческой традиции, напрягали всю силу легких, дуя в свои инструменты. Однако Коммод не повеселел, не смягчился.

Издерганный, все еще бледный, он уже в третий раз вскочил, направился к террасе, бросая тревожные взоры в глубь сада. Ибо, как велит обычай, в честь дня ликования перед народом открылись двери императорского дворца. Толпа кишела всюду: люди рассыпались среди клумб, разлеглись на бесчисленных скамьях, установленных для этой цели, слиплись в громадные комья вокруг столов, гнущихся под тяжестью съестных припасов. Рабы властителя без устали сновали взад-вперед, раздавая сыры и вина, пироги с изюмом и ломти жареного мяса. Все другие парки, которыми император владел в пределах столицы, то есть сады Агриппы и божественного Юлия (как теперь нередко именовали Юлия Цезаря), были в этот вечер так же наводнены народом.

— На. Выпей за их здоровье.

Марсия, которая вышла сюда за ним, скромно протянула Коммоду кубок. И тотчас, словно по волшебству, навыки поведения, подобающего властителю, вступили в свои права. Коммод взял этот тяжелый золотой предмет, поднял и с улыбкой пробормотал в адрес толпы какую-то столь же банальную, сколь льстивую фразу. Потом, понизив голос так, чтобы слышала одна Марсия, прибавил:

— Это он, хаос... Первозданный хаос... Смотри! Вон тени мертвецов

мечутся среди адского пламени...

Марсия с тревогой всмотрелась в его черты. Угол императорского рта подергивался от тика, на лице проступило выражение одержимости, голос звучал глухо, как из ямы, хотя, кажется, никогда прежде у него не было подобного голоса:

— Взгляни туда... Это мой отец. Узнаю его бороду. А с ним рядом моя сестра Луцилла. Видишь, как она на меня посмотрела? А вон тот, это Перенний. А того я убил на арене. О благодатная Изида, а вот и Демострата с детьми!

Охваченная ужасом, Марсия не смела прервать своего любовника, а тот все тыкал пальцем в пустоту, где ему виделись те, ни для кого больше не зримые...

Что с ним? С ума сошел? А может, Господь посылает ему видение, уповая, что он раскается в своих злодеяниях?

Внезапно император с хриплым воплем отшвырнул свой кубок и ринулся в пиршественную залу. К великому счастью, сенаторы и судьи были слишком заняты своим празднеством по поводу падения Клеандра, а женщины слишком увлеклись представлением шутов и мимов: никто не заметил его безумного вида. Он рухнул на почетное ложе, и Марсия, по-прежнему в молчании, заняла место с ним рядом.

— Налей мне выпить, — выдохнул он.

Она повиновалась, и он осушил кубок одним глотком. По-видимому, он овладел собой, только губы все еще дрожали, с этим он ничего не мог поделать. Его пальцы судорожно стискивали расписной золотой кубок. Вдруг он спросил свою подругу:

— Если бы и ты умерла... Оказалась бы на месте Демостраты... Ты бы тоже приходила сюда, чтобы неотступно меня преследовать?

Марсия содрогнулась. Она хорошо знала Демострату, это была одна из ее подруг. Коммод долго был ее любовником. Но, в конце концов, император уступил ее Клеандру. Демострата легко утешилась, став наложницей императорского любимца-временщика, ведь, по сути, она возвысилась до положения второй дамы Империи. У нее хватило благоразумия не оспаривать первенство Марсии, она даже отправила своих детей на воспитание в императорский дворец.

— Я очень надеюсь, Цезарь, что ты никогда не дашь мне повода преследовать тебя.

Она пыталась защитить подругу, но тщетно. Согласно римским обычаям, человек в своем падении увлекал за собою весь свой клан. Его детей ждала смерть, дабы впоследствии они не искали возмездия. Та же участь по той же причине ждала его друзей и клиентов.

Вскоре после казни Клеандра Демострату удавили, а головы ее детей размозжили об стену. Марсии никогда не забыть этого жуткого зрелища: обнаженное, изувеченное женское тело, выставленное для всеобщего обозрения на ступенях Гемонии [58] . И все члены ее клана лежали здесь же, рядом, тоже умерщвленные. Как далеко в прошлое ушла былая терпимость Марка Аврелия, простившего семейство и друзей того самого Авидия Кассия, который пытался его низложить и захватить власть в Риме.

58

Высеченная в скалистом склоне Капитолийского холма лестница, по которой стаскивали в Тибр тела казненных.

— Иди сюда, Карпофор, приблизься!

Голос Коммода, внезапно прозвучав над ухом, отвлек Амазонку от ее размышлений, и она бросила ледяной взгляд на префекта, который поспешал к ним, переваливаясь на своих коротеньких ножках. Его голый череп при свете факелов лоснился еще больше обычного. С того дня, когда она вырвала у него Калликста, отношения между ними стали натянутыми. А то, что он стал косвенной причиной гибели Демостраты, усилило антипатию, которую она питала к нему.

— Ты и впрямь верен мне, префект? — спросил император потухшим голосом, не поднимая глаз.