Порфира и олива
Шрифт:
«Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца; и жизнь Мою полагаю за овец. Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь».
Книга, подаренная Климентом, все еще лежит на столе открытая. А ее слова, те слова, что он знает чуть ли не наизусть, оживают в его памяти. Вот уже больше недели, как они заполонили его душу, почти готовую сдаться.
«Помните слово, которое Я сказал
Ему и сегодня вечером снова не уснуть. Сон бежит от него. А ночь между тем ласкова, исполнена покоя.
Калликст вскочил с ложа. Простыни были влажны. Все тело в поту. Надо выйти на свежий воздух. Ему душно, он задохнется в этих стенах. Вот уже больше недели, как он стал путать закат и восход.
За порогом дома ночь, она глядится в зеркало озера. Фелука плывет к берегу, вот встала на якорь возле понтонного моста. Люди сошли с нее, тащут сети.
«Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в морс, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков.
И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним».
Калликст побрел на понтонный мост. Он чувствовал любопытные взгляды, устремленные на него. Немного ссутулился, ускорил шаг.
Очертания дома у него за спиной постепенно расплывались. Вскоре он совсем скроется из глаз, утонет в ночном пейзаже. Только забытая лампа будет подавать знак, мерцая во мраке.
Всадники... Их силуэты мелькают среди дюн. Сирийцы? Римляне? Или северяне, фракийцы, бегущие неведомо от чего, бешеным галопом несущиеся к прекрасным берегам Босфора.
Он продолжает шагать вперед. Под ногами грязь, подошвы сандалий, словно губка, издают чавкающий звук, и он странно отдается в тишине.
«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч».
Он остановился. Где-то взвыла гиена. Казалось, задувает ветер пустыни. Ему почудилось, будто там, вдали, маячит, проступая из сумрака ночи, тень женщины. Конечно, мираж, а может, Изида, изгнанная из Бехбета-эль-Хаггара, в безумной надежде мечется по Нильской дельте, с любовью собирая разбросанные куски мужнина трупа.
«Се, Отрок Мой, Которого Я избрал, Возлюбленный Мой, Которому благоволит душа Моя. Положу дух Мой на Него, и возвестит народам суд».
Чей-то голос... Нет, быть не может. Она мертва. Флавии, нежной сестренки, больше нет. Ее глаза, так любившие свет, всего лишь круглые черные дыры, раскрытые в ничто.
«Иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов».
Он сел на землю, прямо в грязь. Из дальней дали все еще поблескивали зеркальным светом озерные воды. Если бы она сейчас была здесь... Если бы можно
Теперь Рим далеко, на краю света. Он баюкает его любовь в императорской порфире.
«Я сделаю вас ловцами человеков».
Калликст скорчился, прижал колени к груди.
Он впился взглядом в краешек солнца, которое, выползая из-за горизонта, зажигало его своим огнем.
Какой-то благостный покой разлился повсюду, заполняя окрестность. Пустынный ветер стих. Скоро настанет день. И все будто замерло, ожидая его.
По знаку Деметрия, епископа Александрийского, маленькая группа, состоящая из Климента, его жены Марии, Леонида, Лисия и других, выстроилась цепочкой на пустынном берегу Мареотийского озера.
— Приблизься, — приказал епископ.
Точным движением он сдернул с Калликста тунику, она соскользнула наземь, и оба вступили в озерные воды, погрузившись в них по пояс.
Было осеннее утро, одно из тех, что вмещают в себя всю прелесть Александрии. Небо сверкало необычайно яркой синевой, солнце уже успело подняться довольно высоко. Изумрудная поверхность озера слегка трепетала, и было не понять, то ли ее волнует теплый бриз, прилетающий с открытого моря, то ли маленькие суденышки, без конца бороздящие влажную гладь.
— Веруешь ли во всемогущего Бога-Отца?
— Верую.
Зачерпнув ладонью немного воды, епископ выплеснул ее Калликсту на темя.
— Веруешь ли в Иисуса Христа, сына Божьего, рожденного Девой Марией, распятого при Понтии Пилате, умершего, погребенного и воскресшего, который, взойдя па небо, воссел одесную Отца, откуда он придет судить живых и мертвых?
— Верую.
Деметрий в третий раз зачерпнул воду ладонями. Потом взял освященного масла и пальцем нанес его па лоб фракийца:
— Помазываю тебя священным елеем во имя Иисуса Христа. Отныне ты больше не дитя человеческое, но дитя Господне.
Стоя чуть в стороне, Климент растроганно следил за церемонией, не упуская ни единой подробности. Наплыв воспоминаний овладел его душой.
С тех пор уже миновало несколько месяцев... Перед его изумленными глазами снова предстал фракиец, возвратившийся в Антиохию. То мгновение запомнилось ему в точности. Предвечерний час, он в только что ушел из библиотеки и теперь спокойно обсуждал что-то с Марией. Встретились горячо: гость и хозяин в бессознательном порыве бросились друг другу на шею.
— У меня такое чувство, будто я грежу. Это правда ты? Ты здесь? Быть не может!
— И, однако же, это он, — заметила Мария. — И вот что заставит тебя изумиться еще сильнее: Калликст принес письма для нашего епископа от антиохийской общины.
Климент окинул своего друга быстрым озадаченным взглядом. Это было и впрямь ни на что не похоже — чтобы язычнику поручили передать послания христиан.
— Значит, там произошло что-то крайне серьезное?
— Нет. С чего ты так всполошился?