Порфира и олива
Шрифт:
— Как плохо ты умеешь врать. Уж меня-то, Пафиоса, тебе не обмануть. А поскольку ты, как мне сдается, не педофил...
— Ну?
— Если ты не взял ее, это просто-напросто значит, что не захотел. Именно это меня и наводит па размышления. Такая красавица, она же само солнце затмевает! Не женщина, а царский пир... Почему?
Калликст, уклоняясь от ответа, лишь проронил с легкой усмешкой:
— Парфянин тебя положительно заразил. Теперь и тебе всюду мерещатся тайны.
— Допустим. Тогда объясни-ка мне: ты богат, на диво хорош собой, у тебя могло бы быть столько женщин, сколько захочешь. И, однако, со времени нашего прибытия сюда я ни разу не замечал, чтобы они тебя интересовали. И мальчики, как я уже говорил, тоже. К какому, по-твоему, выводу я должен прийти?
Скроив притворно унылую мину, фракиец похлопал Пафиоса по плечу:
— А может быть, я болен, очень болен? Или морская болезнь губительно сказалась на моей мужской силе?
Пафиос так расхохотался, что чуть из носилок не выпал:
— Еще чего!
Но быстро пришел в себя и, намеренно выделяя каждый звук, отчеканил:
— Ты влюблен.
— Не понимаю, — буркнул Калликст, застигнутый врасплох.
— Я сострадаю тебе, друг. Любовь — самое мучительное из всех безумств, что могут обуять смертного.
Какое-то время оба молчали. Потом финикиец спросил:
— Я случайно не знаком с ней?
Образ Марсии промелькнул в его сознании. И он сам не заметил, как выговорил:
— Да... То есть нет...
Взгляд Пафиоса так и впился в отливающие металлом синие глаза собеседника:
— Значит, я мог где-то видеть ее?
Новая пауза, и затем:
— Однако не может же быть, чтобы речь шла о Марсии? Я...
— Довольно, Пафиос. Эта маленькая шутка начинает меня утомлять. Поговорим о чем-нибудь другом, ты не против?
Обиженно надувшись, финикиец откинулся на подушки. Между тем они уже давно двигались по улицам Эпифании, и факелы то тут, то там озаряли своим мимолетным светом сверкающие фасады вилл и листву парков. До дому было уже не далеко. Калликст нарушил молчание:
— Скажи, что ты намерен делать теперь, когда разбогател и прославился?
— Заведу себе красивый дом в этом квартале. Насчет остального пока не знаю.
— Господин, мы приехали! — сообщил один из рабов.
Калликст отдернул занавески. Носилки остановились перед массивной дверью, и носильщики мягко опустили свою ношу на землю. Но не успели друзья сделать и двух шагов, как дверь с шумом распахнулась, и оттуда выскочили Наяда и Троя, вольноотпущенницы Калликста. Они буквально одним прыжком ринулись навстречу, тут же рухнули на колени, ткнулись лбами в мостовую и, рыдая, закричали:
— Господин! Хозяин! Ребенок...
— Иеракина?!
Пафиос застыл, выпрямившись, с искаженным лицом. Калликст схватил Наяду за плечи:
— Что с ней? Говори!
— Весь вечер она жаловалась, что голова ужасно болит, даже плакала от этого. Насилу смогла поесть, но тут у нее началась рвота, и она потеряла сознание.
— Мы ее уложили, — подхватила Троя, — с тех пор она так и лежит, у нее жар, она бредит.
Пафиос больше не слушал. Грубо оттолкнув рабынь, он бросился в дом.
Она дрожала как лист. Ее лоб и щеки покрывала ужасающая бледность.
Врач-грек сурово покачал головой и обернулся к Пафиосу:
— Боюсь, наша скромная наука может оказаться бессильной. Я отказываюсь делать кровопускание. Она подхватила болотную лихорадку, ту самую, что стала роковой для Александра Великого. Итак, надо подождать.
— Ждать? Но чего? Чуда?
— Ждать, пока болезнь не покинет твое дитя, или...
— Или пока она не умрет?
Врач не ответил. Только потупил взгляд. Пафиос, словно утопающий, вцепился в руку Калликста. Его глаза помутнели от слез. Он вдруг разом постарел лет на двадцать.
— Это невозможно... Я не хочу ее потерять... Это слишком несправедливо. Она всего лишь ребенок! Кроме нее у меня в целом мире нет никого, и она меня покидает!
— Не надо так говорить, Пафиос. Она выздоровеет. И...
— Ты не хуже моего слышал, что сказал врач! К тому же посмотри на ее лицо. Его уже коснулась тень смерти.
Внезапно он повернулся к фракийцу, с отчаянием прошептал:
— Епископ... Надо позвать епископа! Ему одному, может быть, под силу спасти Иеракину.
— Ты говоришь о Теофиле? — врач нахмурил брови.
— Разве ты сам сейчас не признал, что твоя наука бессильна? Когда люди ничего не могут, остается только одна надежда — на помощь Бога.
— О чем ты говоришь? — спросил Калликст. — Что еще способен сделать этот епископ?
— Но ведь... — залепетал финикиец, — ведь этих людей считают преемниками апостолов. Эти ученики Христа творили великие чудеса. Может быть, Теофил сохранил хоть малую толику могущества своих предшественников.
— Но, в конце концов, Пафиос, это же нелепость! Ты не можешь вправду верить, будто...
— Нет! Могу! — он почти кричал. — У меня не осталось другой надежды! Я не хочу потерять ее...
Он еще сильнее стиснул руку фракийца:
— Я не могу покинуть свое дитя. Но ты... Умоляю тебя... Пойди, приведи сюда Теофила!
Лицо его друга так исказилось, такая душераздирающая мука свела его черты, что Калликст подумал: ничего не поделаешь, его не образумить. На миг его взгляд задержался на темноволосой головке Иеракины, и он обронил:
— Ладно, Пафиос. Объясни, где мне искать этого человека. Я постараюсь убедить его прийти сюда.
Не в пример другим городам, в Антиохии улицы были ярко освещены множеством ламп, подвешенных на колоннах, на фасадах домов и лавок. Носильщики трусили торопливой рысью, Калликста трясло, он отсутствующим взглядом озирал площадь Омфалоса, залитую багрово-золотистыми мерцающими отблесками, испускаемыми Аполлоновой статуей. Еще немного, и носильщики остановились перед каким-то внушительным зданием.
— Вот и добрались, господин, — объявил ликтор-вольноотпущенник, на которого была возложена обязанность расчищать носилкам дорогу.