Порфира и олива
Шрифт:
— Как ты можешь?..
— Калликст...
Она хотела продолжать, но он не дал ей на это времени. Сухо, отрывисто обронил:
— Я приду. Не хотелось бы пропустить эту гулянку...
Все четверо быстрым шагом шли по мощеной рядами каменных плит Аппиевой дороге. Калликст шагал позади, вслед за Карвилием, Эмилией и Флавией. Солнце, потонувшее в золотистой сияющей дымке вдали за болотами, по временам зажигало пробившимся сквозь туман лучом уже пожелтевшую листву осенних деревьев на обочинах дороги.
Маленькую группу все время обгоняли катящие в сторону Рима повозки с провизией. Да и сами они в своих скромных нарядах походили на крестьян, которые подались в город с целью продать что-нибудь выращенное либо изготовленное своими руками.
Часов около тринадцати [26] взглядам путников открылся дом, стоящий на краю дороги. Стены его, массивные и суровые, были сложены из охрового кирпича, а кровля — из желобчатой черепицы. В фасаде были вырублены только парадный вход да несколько узких высоких окон. Едва успев войти в атриум, Калликст насторожился, изумленный: человек, вышедший им открыть, оказался не кем иным, как Эфесием, в прошлом управителем покойного сенатора. Он остался верен своей обычной невозмутимости, но фракийцу все-таки почудилось, что во взгляде старика сверкнула насмешка.
26
По нашему счету времени — около восемнадцати.
— Похоже, со времени нашей последней встречи характер у тебя лучше не стал. Тем не менее, мы должны поблагодарить тебя за спасение нашего старого друга Карвилия.
— Но как могло получиться, что...
— Что я здесь? Очень просто: не захотел расстаться со своими братьями-рабами. И вот с помощью даяний щедрых благотворителей я смог приобрести это жилище, где все мы собираемся в День Господа Нашего.
Калликст не нашелся, что ответить, несколько удивленный и вместе с тем раздосадованный столь очевидным доказательством верности, какой никогда бы не предположил в человеке, которого привык считать жестким и холодным.
Более не медля, Эфесий повел их в триклиний, где при шатком свете нескольких десятков масляных ламп стоя ждала толпа собравшихся. Если фракийцу и показалось, что некоторые лица ему знакомы, то большинство он, несомненно, видел впервые. Его друзей встретили с видимой радостью, что до пего самого, он, оставшись стоять у порога, поневоле испытал ощущение покинутости. Стараясь утешиться, он напомнил себе, что его присутствие здесь во всех смыслах неуместно: пускать сюда язычников иначе, чем для их крещения, было не в обычае, чтобы для него сделали исключение, потребовались горячие настояния Флавии и Карвилия.
Когда же началась церемония, его ждало новое потрясение: он узнал человека, одетого в длинную белую мантию, который руководил действом, — то был Ипполит! Под внимательными взглядами собравшихся сын Эфесия стал разворачивать свитки пергамента. Флавия между тем вместе с группой каких-то мужчин, женщин и детей встала в отдалении.
Этим своим пискливым голосом, который Калликст не спутал бы ни с чьим другим, Ипполит по-гречески прочел несколько текстов, казалось, не имевших между собой ничего общего, и провозгласил:
— В заключение приведу слова апостола Павла: «Рабы, повинуйтесь в простоте душевной своим земным хозяевам, как повиновались бы Христу. Не с подобострастным рвением, что ищет угодить людям, делайте это, но с глубоким сердечным усердием, дабы исполнить волю Господню. Служите так, чтобы угодить Богу, а не людям, и помните, что кем бы вы ни были, рабами или свободными, Он в царствии своем сторицей воздаст вам за всякое добро, которое вы сотворите здесь, на земле. Что до вас, хозяева, не давайте своим рабам иных приказаний, кроме праведных. И повелевая ими, не оставляйте помышления о том, что у вас тоже есть господин, сущий на небесах. Не возлагайте на них бремя страха, но помните, что у них тот же Бог, что и у вас, и этот Бог будет судить тех и других, невзирая на их земной ранг».
Затаившись в потемках, Калликст, ни словечка не пропустивший из Ипполитовых речей, никак не мог понять, откуда берется то единодушное одобрение, которое, как он чувствовал, все это вызывает у окружающих.
Флавия стояла в первом ряду. Ее застывшие черты выражали беспредельный покой, казалось, ее душа унеслась куда-то вдаль.
Затем священнослужитель призвал верующих к общей молитве. Раздались песнопения. И тут впервые, почти что наперекор сопротивлению собственного тела, Калликст почувствовал, как им овладевает волнение. Эти звуки напомнили ему гимны, что пели в его родной Сардике.
Между тем образовалась процессия: верующие, один за другим подходя к низенькому столу, выкладывали на него содержимое плетеных корзин, которые они принесли с собой. Эти дары, в большинстве случаев весьма скромные, состояли чаще всего из пищевых продуктов: были здесь сосуды с вином, виноград, масло, молоко и мед. Другие — таких было немного — принесли в дар изделия из меди и серебра.
Но вот толпа окружила стол и священника. Последний слегка развел руки и воскликнул:
— Господь да пребудет с вами!
— И со духом твоим!
— Возблагодарим Господа, Бога нашего!
— Праведного и всеблагого!
Тут Ипполит воздел обе руки вверх и принялся читать нечто вроде молитвы, откуда Калликст уловил только одно выражение, оно звучало как: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим».
Он насилу удержался от раздраженного жеста, сам не зная, что его бесит сильнее — суть проповедуемых идей или то, что об этих вещах толкует Ипполит.
— Последний же теперь обратился к группе катехуменов — новообращенных:
— Отрекаешься от Сатаны?
— Отрекаюсь.
— Отрекаешься от козней его?
— Отрекаюсь.
— Отрекаешься от услад его?
— Отрекаюсь.
В то время как Флавия и прочие, сдвинувшись со своих мест, пошли, затянув новые песнопения, Калликст призадумался, каков же истинный смысл всех этих фраз.
Вскоре масляные лампы заменили факелами. Их свет достигал середины просторной круглой залы, в стенах которой были выдолблены ниши. Восьмиугольный бассейн в центре помещения окружали фонтанчики: тонкие струи воды низвергались в него из разинутых пастей бронзовых гриффонов.