Порфира и олива
Шрифт:
Женщина, гневно всплеснув руками, обернулась к Маллии, рассчитывая на поддержку.
— Тетя права. Если бы эта Марсия ограничивалась тем, что меняла любовников, ее поведение не касалось бы никого, кроме ее самой. Но женщина, выставляющая себя напоказ в голом виде среди гладиаторов? Которая не стесняется затевать на арене схватки с другими разнузданными бесстыдницами? Если женщина до такой степени роняет себя, она тем самым унижает и тех, кто откроет ей своп двери как гостье.
Тут Калликсту вспомнились слова Фуска: «Марсия и впрямь великолепное создание». В том-то, без сомнения, и крылась истинная причина враждебности двух этих женщин.
— Ладно, поговорим об этом! — рассердился ростовщик. — Я знавал женщин, которым, чтобы низко пасть, не требовалось таких вопиющих способов. С виду они действовали поскромнее, но результат выходил столь же впечатляющий. Не так ли, моя любезная Маллия?
Маллии показалось, что она сейчас лишится чувств. Что до Калликста, он, захваченный врасплох намеком своего господина, в смущении отвел глаза. Скоро три года, как он стал любовником молодой госпожи. Весь дом наверняка знал об этом, исключая — по крайней мере, так он полагал до этого мгновения — самого Карпофора. Теперь же его замечание доказало, что он был не столько слепцом, сколько потатчиком. Во взгляде, брошенном на него Маллией, он прочел, что она думает так же. Но всего примечательней было выражение лица Елеазара — он внутренне ликовал. А Карпофор между тем заключил:
— Я запрещаю тебе, Маллия, и тебе тоже, Корнелия, тем или иным образом показывать, что вам не импонирует наложница нашего императора! Властитель Рима — священная особа. И все его близкие тоже, притом не меньше! А теперь прервите на время ваши обычные занятия, и пусть сегодня вечером все здесь будет безупречным.
Уходя, Калликст и вилликус столкнулись, но ни слова не сказали. Со времен оссуария эти двое, живя так близко, относились друг к другу с полнейшим презрением, и их разговоры никогда не выходили за пределы самой строгой необходимости.
Карпофор, желая сделать Калликста своим ближайшим помощником, по существу вывел его из-под власти сирийца. На его стороне также было скрытое, но не менее действенное покровительство Маллии, оно мешало управителю набраться решимости, чтобы попытаться навредить ему. Тем не менее, между двумя этими людьми не угасала стойкая враждебность. Калликст ничего не забыл. Что до Елеазара, вынужденного быть свидетелем возвышения этого раба, который чем дальше, тем больше походил на соперника и возможного преемника, вилликус питал к нему самую бешеную неприязнь.
Начертав последнюю строку в своих счетах за истекший день, Калликст покинул комнатушку, где он обычно занимался делами. В имении все так метались, будто их поджаривали на раскаленных углях. Рабы-поселяне доставляли в дом съестное целыми переполненными повозками. В триклинии не утихала беспрерывная суета, рабы сновали взад-вперед, внося ложа из слоновой кости, бронзовые столы и сосуды с благовониями.
Пересекая перистиль, он заметил Флавию, со всех ног бегущую в сторону покоев своей госпожи. Она едва успела махнуть ему рукой.
— Ох, эта Крапивная Лихорадка! — задыхаясь, бросила она. — Не знаю, что происходит, но она с самого утра словно взбесилась.
— Это все из-за сегодняшнего вечера, — хотел объяснить Калликст. — Император...
Но девушка уже юркнула в дом.
Раздосадованный, он пожал плечами. Со дня своего крещения «сестренка» явно старалась его избегать. Держалась с ним куда отчужденнее, пользуясь тем, что у нее возникли свои собственные отношения с Маллией: та теперь проявляла к юной мастерице причесок заметно больше уважения. В жизни Калликста эта ее отстраненность обернулась пустотой, заполнить которую он не мог. И с горечью вспоминал времена, когда она хваталась за любой, какой ни на есть предлог, лишь бы увидеться с ним.
Ныне от всего этого и следа не осталось, и он в глубине сердца злился на тех, кого считал ответственными за надлом их отношений: на Ипполита, Карвилия и прочих. Внезапно он решил отправиться на кухню. Ему требовалось прояснить это дело.
Помещение выглядело опустошенным, будто здесь пронесся ураган. Люди толклись здесь так беспорядочно, что и самих богов могли бы с толку сбить. В сторонке, в углу, он приметил Карвилия, который занимался тем, что потрошил выращенного в их собственном саду поросенка, вытаскивая его потроха через глотку.
— У меня к тебе разговор.
— Не время. Позже.
Снедаемый нетерпением, Калликст схватил его за руку:
— Нет, сейчас!
Карвилий на мгновение прервал свое занятие.
— Изволь оставить меня в покое! Что на тебя нашло?
— Я хочу знать... Что творится с Флавией? Она от меня бегает, как от чумы. В чем дело?
— Не кажется ли тебе, что спросить об этом надо скорее у нее самой?
— А я тебя спрашиваю, и вот почему... Я бы не удивился, если бы ты сказал, что это вы отныне запретили ей общаться с язычником, каковым я теперь стал в ее глазах.
— Чепуха! — возмутился Карвилий. — Мы запрещаем нашим братьям посещать ипподром, Колизей и театральные зрелища, потому что от них может произойти порча нравов. Но что мешает христианину общаться с язычниками? К тому же как это было бы возможно? Ведь мы живем бок о бок с вами.
Физиономия у повара была самая чистосердечная.
— Тем не менее, она избегает меня. И ты, без сомнения, должен знать почему. Она проводит с вами больше времени, чем со мной. А надобно тебе заметить, что так было не всегда.
Карвилий резко дернул плечом:
— Ладно. Ты хочешь знать? Так открыл бы глаза пошире: несчастная девочка влюблена в тебя до безумия. Она сохнет, угасает день ото дня из-за того, что ты делишь ложе с этой распутницей Маллией!
— Флавия? Влюбилась в меня? Но это же...
Он хотел продолжить, но вовремя заметил, что поварята и служанки навострили уши и пялятся на них с игривым видом. Карвилий невозмутимо вернулся к работе. Понизив голос, Калликст сказал:
— Не хочу выставлять свою жизнь на всеобщее обозрение. Мы еще потолкуем об этом позже.