Порочестер или Контрвиртуал
Шрифт:
– Вот-вот, о чём я и говорю! На завтрак Гордон, на обед Веллер, к ужину Раппопорт… А вот интересно, может такое быть - включаешь израильское радио, а там сплошные Петровы да Сидоровы?..
– Ничего невероятного в этом нет, - ухватился я за хрупкую соломинку, - Израиль на добрую половину из наших и состоит. И, думаю, это замечательно! По большому счёту, все мы - граждане Вселенной. Придёт время, и…
– Что же здесь хорошего?
– возмутилась Елена.
– Терпеть не могу, когда начинают рассуждать про всю эту… как её… глобализацию. Я по духу и крови - славянка! И вовсе не хочу ни с кем скрещиваться. Или куда-то переезжать…
– Леночка, а ты знаешь, что смешение рас даёт очень жизнестойкое потомство?.. Я читал, что полукровки застрахованы почти от всех смертельных болезней, - всё ещё трепыхался я, но она только огрызнулась: - Тебя только физиология волнует. А мне вот, например, больно видеть, как сходит на нет моя нация. Русская… При последнем звуке этого слова кубики с неприятным треском рассыпались по дээспэшной поверхности стола. А следом раздался грохот: это Порочестер резко поднялся, опрокинув ободранную колченогую табуретку. Не говоря ни слова, он повернулся к нам спиной и тяжёлой походкой вышел из кухни в прихожую, где всё так же молчаливо принялся надевать кроссовки, неловко тыкая в пятки длинной металлической "ложкой".
– Что это с ним?
– испугалась Елена.
– Приспичило, что ли?.. Решив, что с ней объяснюсь чуть
– Дружище, дружище, - забормотал я, приплясывая между ним и входной дверью, - ну что с Вами опять? Перестаньте, да разве ж можно так реагировать?..
– Мне очень жаль, дружище, - ровным голосом ответил Порочестер, не глядя на меня, - но я не могу дольше оставаться в одном помещении с нацисткой. Не каждый способен справляться с естественной брезгливостью. Вы уж извините…
– Опомнитесь, старина, да какая из Лены фашистка?..
– попытался образумить его я, но Порочестер нетерпеливо сбросил мою примиряющую руку со своего плеча:
– То есть Вы считаете, что это нормально - то, что она сказала?.. Что ж, мне всё ясно - с вами обоими. Боже, куда я попал - в антисемитский притон… С этими словами он резко встал и шагнул к двери - я не решился его удерживать. Но, прежде чем покинуть мой дом навсегда, он ещё раз обернулся ко мне, высоко вскинул правую руку и выкрикнул:
– Зиг Хайль!!! И вышел, со всей силы хряснув дверью. Удручённый, я вернулся в кухню, где ждала меня ничего не понимающая Елена. Видимо, моё лицо выглядело немного не так, как всегда, ибо, взглянув на него, она округлила глаза:
– Герцог, миленький, что случилось? Он что, обиделся? Почему?.. Я горестно вздохнул, понимая, как нелегко будет объяснить это несведущему человеку.
– Видишь ли, Леночка, - осторожно начал я, - боюсь, нам с тобой придётся перед ним извиниться… Нет-нет, подожди, не сердись…
– Да что я такого сказала-то?!..
– не понимала Лена.
– Я думала, у него с чувством юмора всё в порядке. Тем более он никакой и не… ну, этот… Кто там теперь про его прадедушку вспомнит?.. Я решил начать издалека.
– Знаешь, Лен, в институте, где я учился, очень интересная система защиты. Искусствоведы идут в паре с живописцами. Студент-художник пишет дипломную работу, то есть, проще говоря, картину, на защите он должен представить её комиссии и сказать несколько благодарственных слов. На этом его участие в шоу заканчивается, и в дело вступает искусствовед, который, собственно, и должен своим языком без костей защитить работу от придирчивых педагогов. Кстати говоря, это очень сближает людей… Не хуже массажа… Если парня прикрепляют к девчонке, а девчонка ещё и симпатичная, то это о-о-о… У меня вот была такая Катя Зайцева, станковистка, и видела б ты, как мы с ней целовались на подоконнике после защиты… Как целовались… Ах, юность… Извини, я сбился с темы. Так вот, Катя Зайцева. Очень красивая голубоглазая блондинка, на тебя чем-то похожа. И пока мы готовились к защите, я всё смеялся над ней и спрашивал: Кать, ты что?.. Откуда в твоей хорошенькой головке берутся такие сюжеты?.. А у неё была не одна работа, а целый триптих. И образы там - один другого жутче: яма, наполненная смёрзшимися телами, кровавая грязь, перчатки и сумочки из человеческой кожи, тяжёлые подошвы немецких сапог, колючая проволока, дети и старики, корчащиеся в газовых камерах, чёрный дым из труб крематория… (Бедняжка Лена слушала меня с расширенными глазами, приоткрыв рот.) А я над ней подсмеивался. И она всё терпела, нравился я ей, видно. Но однажды - незадолго до защиты - она всё-таки не выдержала и послала меня куда подальше… Сказала даже, что напишет заявление, чтоб заменили ей искусствоведа. Я понял, конечно, что перегнул, подошёл к ней наутро, попросил прощения. Она ещё долго дулась. Но потом мы помирились, ведь приближалась защита, и вот тогда-то она мне всё и объяснила: "Понимаешь, - сказала она, - если у человека в родословной есть хоть капля, хоть одна сотая часть… ну, этой крови, эти образы будут его мучить. Это где-то в генах, в подсознании. И спусковым крючком может стать любая мелочь, даже само это слово… ну, ты понимаешь. И вот потому-то я это всё и переношу на холст. Я хочу от этого избавиться".
– В общем, - подытожил я, - тебе тоже лучше извиниться. Лена смиренно опустила голову, но тут же встрепенулась:
– Да нет, погоди! Что-то тут не то! Он же сам столько раз травил на форуме анекдоты всякие, я хорошо помню! И с израильскими ребятами собачился…
– Ну, это он по свойски, - усомнился я, хотя про себя отметил, что и впрямь никогда не мог отследить, к какому политическому крылу Златоперья принадлежит Мистер Порочестер. 1/8 - на редкость удачная пропорция, позволяющая безо всякого риска выбирать лагерь по своему вкусу. Чем он, бродяга, и попользовался вволю. Ему ведь лишь бы повоевать. Сначала он вроде был за либералов, потом за патриотов, потом снова за либералов - пока, наконец, вовсе не запутался в сторонах, напрочь перестав понимать, какая между ними разница.
– Он даже как-то говорил, - вспомнил я, - что благодаря Интернету стал законченным антисемитом и русофобом, и только мусульмане ему всё ещё симпатичны, потому что среди русскоязычных поэтов их пока меньшинство.
– Очень удобная позиция, - недобро сощурилась Лена.
– Хорошо устроился…
– Ну да что поделаешь, всё-таки человека жизнь обделила со всех сторон. Надо быть снисходительнее…
– Ах, обделила?!
– вдруг взвилась Лена.
– А меня не обделила, значит? Попробовали бы вы воду вёдрами потаскать, особенно зимой! А когда во всём товариществе электричество на сутки отключается, это как?.. Интересно, - а ОН передо мной не хочет извиниться? За то, что я, русская женщина, труженица, в таких поганых условиях живу, никто извиниться не хочет, нет?..
– Леночка, ну он же не виноват…
– Я тоже в его подсознательных образах не виновата!
– горько выкрикнула Елена и зарыдала. Её прерывистые, тоненькие подвывания звучали чуть приглушённо - она уткнулась носом в рукав свитера, - но очень жалобно. Густой соломенный пучок, небрежно скрученный на затылке, мелко-мелко подрагивал. Я принялся утешать её, нежно гладить по плечу, краем сознания цепко фиксируя, что ведь это мы с ней впервые остались наедине, да и сама ситуация для меня самая что ни на есть благоприятная - так что не пора ли от всяких глупостей перейти к делу. В конце концов, Порочестер сам виноват, а я бы, слово даю, справился с задачей и без помощи монитора. Но глупое джентльменство, как всегда, сковывало мне руки, - к тому же Елена что-то вовсе не желала приникать ко мне в поисках утешения и защиты, а только, наоборот, с детской обидой скидывала мою руку с плеча и плакала ещё пуще. Кое-как мне всё-таки удалось успокоить её, но вечер был безнадёжно испорчен. Расстались мы прохладно - я чувствовал, что Лена, несмотря на все мои уверения, дуется на меня, подозревая, что в глубине души я - вовсе не на её стороне. То же самое, по-видимому, думал и Порочестер, который, судя по всему, отнюдь не собирался перезванивать мне, чтобы извиниться. А за кого я был на самом деле - я, пожалуй, и сам не смог бы сказать. Заглянув глубоко в себя, я с удивлением обнаружил, что за короткое
– зато, когда дело дошло до практики, я с радостью обнаружил, что многое из того, что в течение двух месяцев с воплями и матерщиной вдалбливал мне дядя Паша, имеет одну-единственную цель: чтобы я на доверенной мне колымаге дальше метра не уехал. В довершение беды, я разнервничался и с силой дёрнул рычаг переключения передач, не выжав сцепление, отчего машина с жутким дребезгом подпрыгнула на месте - и, прежде чем я спасся унизительным бегством, на меня ещё пять минут орал, багровея толстым лицом, сидевший рядом пожилой усатый гаишник. Неудача так обескуражила и расстроила меня - я-то уже привык считать себя опытным водилой!
– что я даже на время забыл о своих вероломных друзьях. "Возможно, дело номер два удастся лучше", - подумал я, вернувшись домой, - и, хорошенько вычистив и уложив в пакет ботинки, снова отправился в путь. На углу нашей улицы располагался крохотный киоск, который я очень любил и куда всё местное население ходило по обувным нуждам: хозяйничавший там весёлый парень работал очень справно и ни разу не подвёл меня - поставленные им набойки обычно переживали самое ботинок. Драгоценная обувь, которую я бережно нёс под мышкой, ещё ни разу не проходила "техосмотра", и меня грела радость от мысли, что через день мои ботиночки станут лучше новых. Заодно я планировал прикупить и шнурки - я всегда покупал их там, когда шёл к метро или в супермаркет. Этим киоск был ещё более мне дорог. Но, дойдя до конца улицы, я вдруг с ужасом увидел, что угол совершенно гол - а от заветного киоска осталась лишь серая квадратная вмятина в асфальте! Я не сдержался и грязно выругался. Только теперь я вспомнил то, что в блогах, и точно, обсуждали вовсю: это новый столичный мэр невесть почему объявил безвинным ларёчкам войну в первые же дни своего вступления на пост! Беспомощно пошарив вокруг глазами, я, впрочем, увидел, что на стене, что возвышалась теперь над голым местом, кто-то подвесил большой кусок картона с телефоном оставшихся не у дел хозяев. Я записал номер, внутренне зная, что никогда им не воспользуюсь. Киоск хорош был именно тем, что находился по дороге. С досады я решил выкинуть ботинки. Вместе с мусором (дело номер три). В очередной раз поднялся в квартиру, вытащил из помойного ведра переполненный пакет, плотно завязал его, - и, с пакетом в одной руке и парой ботинок - в другой, снова спустился во двор. Но, не успев ещё подойти к мусорным бакам, увидел, что они улезли куда-то на соседнюю улицу, - а рядом стоит машина с - как выражаются в ПДД - "нанесенными на наружные поверхности специальными цветографическими схемами". На одну страшную секунду я решил, что противоларьковая мэрская мания опустилась до самого "западло" - и уютные кирпичные выгородки, которыми оборудовали помойки в наших дворах несколько лет назад, тоже теперь сносят и увозят в неизвестном направлении. Но, подойдя ближе, увидел, что машина - милицейская, а в опустевшем пространстве выгородки (когда я по инерции заглянул туда) лежит, согнув ноги в коленях, изуродованный труп. Подробностей я, конечно, не разглядел, ибо с некоторых пор почти физически стеснялся милиционеров и гаишников - и, так и не избавившись от своей драгоценной ноши, поспешил домой. Больше всего поразило меня то, что необычное зрелище не вызвало у меня никаких иных чувств, кроме алчного любопытства. В иное время я бы поделился всем этим с друзьями и облегчил душу. Но теперь друзей у меня не было - приходилось вновь привыкать к автономности. Увы, не осталось у меня и неотложных личных дел. Выпадало одно - усесться за работу. Сроки поджимали, пора было готовить статью для январского номера нашего великолепного издания - не зря же я вчера потратил остаток вечера на просмотр ссылок по запросам "галерея Марата Гельмана" и "Айдан в картинках". Но я понимал, что, стоит мне только подойти к столу, как меня тут же потянет поглядеть - как там мои друзья?.. Не помирились ли?.. А я не хотел их видеть - ни вместе, ни по отдельности. Во всяком случае, до того, как они извинятся передо мной за своё хамское поведение. В конце концов неизбежность победила. Сев за стол, я включил неугомонный агрегат, сосредоточился, страшным усилием воли заставил себя написать несколько вводных абзацев, - и, ещё, несколько секунд поторговавшись сам с собой, решил, что, в конце концов, я сам себе хозяин, после чего уверенно кликнул на ярлычок "Златоперья". Ничего хорошего я и не думал там найти, но то, что увидел, превзошло все мои самые смелые ожидания. Форум клокотал. И, даже не шибко вглядываясь, легко было заметить, что причина этого клокотания - мои дорогие друзья. Нет, их самих здесь не было. Ни разу не мелькнуло знакомой аватарки. Но страстные постинги митингующих златоперьевцев так и пестрели их именами - а также ссылками на какие-то "открытые письма", по которым я сначала даже не хотел ходить. Но потом решился. И не пожалел. Первое "открытое письмо", на которое я кликнул, принадлежало Елене. Оно так и называлось - сухо и ясно: "Открытое письмо к администрации". В нём Елена коротко сообщала, что ей, дескать, стало известно: сетевой тролль и нарушитель ПС (пользовательского соглашения) под псевдонимом "Мистер Порочестер" зарегистрирован на "Златоперье" иностранными спецслужбами с одной-единственной целью - развалить литературный сайт и довести его до полной деградации. Зачем? Елена предлагала произвести простенькую мысленную операцию - вместо слова "Златоперье" подставить "Россия". Тогда, поясняла она, даже самым глупым всё сразу станет ясно.
– Господи, что за чушь?..
– пробормотал я, прежде, чем машинально щёлкнуть по имени автора и попасть на Еленину личную страницу. Но, когда та, наконец, открылась, всё прочитанное мгновенно вылетело у меня из головы. По-видимому, Лена уже не боялась ввести людей в заблуждение своим крупным планом десятилетней давности - даже сделанным в дорогом фотоателье. И она была права! Фото было умопомрачительное. Несколько минут я просто разглядывал его, забыв обо всём и раскрыв рот. Лицо Елены, овальное, чуть осунувшееся, с тревожно распахнутыми серыми глазами, взятое с очень удачного ракурса и умело освещённое, представляло собой идеальный, я бы даже сказал архетипический образ русской женщины, - любой кинорежиссёр, задумавший воплотить на экране, скажем, "Слово о полку Игореве", истёк бы слюной при виде такого типажа. Волосы её были разделены на аккуратный прямой пробор и на грудь спадала длинная соломенная коса. А кстати - я только что это заметил - никакой аcidophileen более не существовало: перед нами была Елена Нечаева собственной персоной. И заглавия стихов её были теперь короткие и ёмкие: "Маме", "Русь", "Солдату", "Поле", "Журавли вы мои, журавли", "Набат". Я нервно ткнул в один-другой. Всё было серьёзнее, чем я предполагал: всего за одну ночь манера Елены писать претерпела существенные изменения. Аллитерации, аллюзии и тонкие эротические метафоры были забыты: теперь Лена изъяснялась простыми рублеными фразами, сразу доходящими до самого сердца. Например: