Порочное полнолуние
Шрифт:
— Но тут такое дело, зайчонок, люди не могут быть своими. Так?
Я не совсем понимаю, к чему идет разговор, но киваю. Стариков нельзя нервировать, а глаза у Германа горят сердитым безумием.
— И у нас с тобой складывается противоречие. Свой и человек? Непорядок.
— Может, я пойду? — сипло отвечаю я, когда Герман хватает меня за руку.
— Свои не убегают, Полли.
Рассекает мою правую ладонь когтем, и я вскрикиваю. Глубоко резанул, до сухожилий. Рука горит, пульсируя болью и заливая пол кровью. Теряю равновесие, падаю
— Свои остаются, — шагает ко мне и вспарывает ладонь, — даже если грозит смерть. А ты сказала, что своя. Слово не воробей.
— Выпустите меня…
— Ты хотела бороться, Полли, — скалится и хватает мою раненую ладонь своей, дергая на себя, — поборись со смертью, маленькая и наглая сучка. Сдохнешь, сожру твой труп. Чего добру пропадать?
А теперь он не шутит. Вижу в его глазах голод, и он разъедает его изнутри. Рука на мгновение немеет, но через секунду из меня рвется вопль. В плоть въедаются тонкие черви, прогрызают кости и ползут через костный мозг.
— Глупая дрянь, зря ты вспомнила свое имя. Здесь имена имеют право носить только дети Луны.
Герман хохочет в сполохах свечей и черных тенях, что пляшут на каменных стенах, и я выгибаюсь у его ног в острых конвульсиях боли. Кислая вспененная криками слюна стекает по щекам, и я тону в гогочущей тьме.
Не забывайте, ваши лайки и подписки помогают автору творить и вытворять
Глава 21. Волчья тьма
— Какого черта ты наделал?! — слышу в темноте разъяренный крик Иды. — Ты совсем обезумел?!
— Она пришла и сказала, что своя и назвала имя, — тяжело и с наигранным кашлем отзывается Герман.
— Она не могла назвать свое имя! — рявкает Чад.
— Тем не менее, — посмеивается Герман. — Шустрая девка. Остальные ваши шлюшки в подушки рыдали, а эта рисует. Гляди.
— Заяц? — глухо недоумевает Крис.
— Метафора, — Герман хмыкает. — А это ты. И ведь как передала твою вечную меланхолию, Ида. Прямо страдалица.
Темнота гудит болью и шелестит страницами. Я умоляю затихнуть, замолчать и не дышать. Я слышу, как бьются сердца оборотней, а вместе с ритмичными ударами и сотрясается замок. Звуки пронизывают мое тело, стены, пол, землю и бегут волнами дальше, по лесу меж корней.
— Я тебя не прощу, если она не очнется, — шипит Эдвин.
— Да мне насрать на твое прощение. Ты мне кто?
— Внук!
Слышу в голосе младшего из братьев обиду и злость, но, похоже, старику и правда до звезды его досада. У него особое отношение к приемным внукам, и он отнюдь не теплое и не нежное. Да и в отношениях с дочерью прослеживается разочарование и недовольство. А ведь могла выйти замуж, а не устраивать игры в сильную и независимую.
— Да неужели? — охает Герман. — Что-то не припомню, чтобы у меня в роду были рыжие!
—
— Хрена лысого я оставлю лес без присмотра!
— Ты знала, что он живой? — зло уточняет Чад. — Ма! Знала?!
— Подозревала.
— Сука! — раздается гулкий удар, от которого вибрирует бездна.
— Вырастила неблагодарных щенков, — скрипит ехидный голос. — О, давай, пупсик, кинься на старика. Я ведь достойный противник. Как раз тебе по зубам.
Очень любопытно, кто из трех оборотней решил бросиь вызов немощномму Герману, но, судя по злобному рыку и хохоту с кашлем, насилия над морщинистой обезьяной не состоится.
— Ласточка… — шуршит голос Эдвина.
О перепонки скребутся тонкие и острые коготки, и меня рвет на части боли, что эхом прокатывается по мраку. Замолчите. Заклинаю всеми богами, заткнитесь! Заметавшись с криками в чернильной пустоте, бьюсь мотыльком о холодные стены.
— Стой, Ласточка, стой!
Голоса, рык гонят меня прочь, как слепую и раненую птицу. Мне страшно. Я чувствую, как падаю, отбиваю бока о невидимые преграды и вновь бегу, оглушенная грохотом.
— И с хрена ли ты такая быстрая?! — меня накрывает рев Чада.
По вою, визгам, рыку и возне, я могу предположить, что за гранью моего кошмара идет нешуточная борьба. Тьма отдается на языке соленой кровью, а меня саму словно придавили сверху бетонной плитой, которая почему-то тяжело дышит и недовольно ворчит:
— Успокойся.
— Она просто не в себе, — шепчет Эдвин.
— Веревку неси!
Да что у них там происходит? Кого они собрались связывать?
— Да вашу ж мать! Крис! Ах ты, дрянь, больно! До кости! — рык, тишина, вкус крови и шепот Чада. — Зубы отрастила, сучка?!
— Охо-хоюшки-хохо, — с насмешкой скрипит вдали Герман. — Какие вы громкие, ребята. С одной сукой втроем не можете справиться.
— Папа!
И меня опять мотает в темноте из стороны в стороны. Шум такой, будто весь мир рушится.
— Не смей на меня кидаться, — шипит Герман. — Ты моей крови! Я тебя породил! Я, можно сказать, твой отец!
— Папа, это не смешно!
— Да ты глянь! Уши точно мои!
Меня заносит на крутой вираж, и что-то громыхает под крик Иды и дьявольский смех ее отца. Адский аттракцион с падениями, прыжками, столкновениями и ушибами заканчивается глухим ударом, головной болью и жуткими утробными звуками, словно кого-то выворачивает наружу.
Тишина. Теснота и холод. Из темноты выныривает тень на четырех лапах, с торчащими на макушке ушами и пушистым хвостом. Перетряхнувшись всем телом, скалит безразмерную пасть и крупными пружинистыми прыжками бежит ко мне.
— Отвали!
Желтые глаза мохнатой образины не обещают ничего хорошего: она возжелала меня сожрать и костей не оставить. Срываюсь с места и несусь во тьму, что обещает укрыть и защитить. Зверюга рычит и не отстает, подгоняя подвываниями.
— Свои не бегут…