Порочное полнолуние
Шрифт:
Я переглядываюсь с Крисом и Чадом. Он шутит или серьезен? Если первое, то остроты у него несмешные и жестокие, а если нет, то он просто чокнутый маразматик.
— Да тебе за эту слабость Церковь голову свернет, — рычит Крис.
— Мне? Нет, — Герман смеется с перерывами на кашель. — Я, как бы выразились люди, недееспособный. За меня ответственность несет Ида. Сюрприз-сюрприз!
И хохочет, похлопывая себя по коленям. Какие нездоровые отношения царят в этой семье. Герман подставил дочь и радуется, как ребенок.
— Ну и мудак же ты, — Чад брезгливо кривит нос.
— Я на своем веку ни одной смертной не похитил, — Герман встает и шагает к мертвому зайцу. — И никого не лишал свободы. Так что, это большой вопрос, кто из нас мудак, внучок.
— Согласна.
— Вот, — Герман с кривой улыбкой разворачивается ко мне, — умница. Хоть кто-то в этом доме мыслит здраво!
— Это замок, — хмурю брови.
— Тьфу, болезная, так хорошо начала. Ты завтракать будешь, нет?
Отрицательно качаю головой, и Герман с покряхтыванием наклоняется к зайцу. Подхватывает его негнущимися пальцами и взрывается в пузо, брызнув кровь на ковер. К горлу подкатывает ком тошноты, и я отворачиваюсь, крепко зажмурившись.
— Какие мы нежные, — с чавканьем покидает комнату.
Встрепенувшись, семеню к тумбочке, на которой стоит банка с мазью. Через секунду выскакиваю в коридор, придерживая штору на груди, и окликаю Германа.
— Чего? — он разворачивается ко мне и вытирает шкуркой кровь с лица.
— Мазь, — протягиваю баночку.
Подозрительно щурится, сведя вместе брови. Старый, одинокий и вредный, а ведь когда-то он выходил против огромного медведя, чье чучело стоит на третьем этаже.
— Только жалеть меня не надо.
— Я не жалею.
— Вот и не смей, — принимает из моей ладони баночку и прячет в кармане. — Вот меня еще пигалицы всякие не жалели.
Шаркает к лестнице и оглядывается с кривой ухмылкой:
— Спустись к Иде в столовую. Переговори с ней, — и посмеивается. — Обрадуй сестрицу.
— Она мне не сестра.
— По волчьей крови сестра. Иди.
Возвращаться в спальню к любвеобильным оборотням не хочу и под внимательным взором старика спускаюсь, кутаясь в штору. Я пребываю в холодной оторопи и не верю, что Герман меня обратил, пусть я пять минут назад отрастила хвост, четыре лапы и уши. Господи, что мне теперь делать? Как я вернусь домой?
Глава 24. Хитрый план
В стенах замка я сейчас ощущаю иначе. Каменная громадина больше не тюрьма и не давит безысходностью и отчаянием, и полумрак, сквозняк, что ползет по ногам, и густая тишина не вызывает внутреннего трепета.
Столовая разгромлена: на полу лежат осколки битой посуды, ковры собраны в гармошку, шторы сорваны. Лишь массивный стол, за которым сидит ко мне спиной Ида и пьет чай, стоит ровно по центру и кажется оплотом спокойствия и умиротворения.
Кидаю
— Один из ста выживает, — Ида со стуком ставит чашечку на стол. — Один из ста обращенных. И ты, Полли выжила.
— Извините, я не хотела…
Замолкаю, понимая, какую глупость я сморозила. Кутаюсь в штору глубже и накидываю ее на голову, как капюшон.
— Если бы ты не хотела жить, то ты бы здесь не стояла, — голос у Иды тихий и спокойный. — Честно сказать, я давно не видела такой тяги к жизни у смертной. Вы обычно аморфные, плывете по течению и только ждете, когда ваша жалкая жизнь придет к завершению.
— Чего это она жалкая? У меня было все чики-пуки, — делаю несколько шагов, посматривая на потухший камин.
— Чики-пуки? — Ида удивленно оглядывается.
— Да, чики-пуки, — киваю я. — Все было замечательно, пока вы все не испортили.
— Нет, — скалится на меня в ответ. — Это у нас все было чики-пуки, — она кривится на последнем слове, — у нас! Ты хоть понимаешь, что ты наделала?
— Я?! Ах, это я виновата в том, что меня сначала похитили, а потом… потом… потом… — меня переполняет гнев и я никак не могу выговорить выдавить из себя цельную и емкую фразу.
— Ну! — рявкает Ида. — Скажи уже!
— Потом… потом… Обратили! — истерично взвизгиваю я и обиженно всхлипываю.
Если честно, то я сама не верю в сказанное. Все произошедшее похоже на плохой сон, и я должна вот-вот проснуться. В холодном поту.
— А знаете, что? — веду плечом и окидываю сердитую Иду взглядом.
— Что? — Ида разворачивается ко мне и кладет руку на спинку стула.
— Я пожалуюсь на вас Церкви!
Вот так. Вернусь из леса и приду к тому Святому Отцу, что читал проповедь на похоронах Боба. Пусть он там сам дальше направит мою жалобу своим начальникам, например, Папе Римскому.
— Ну, — Ида презрительно вскидывает бровь. — Пожалуйся.
— Я весь внимание, — слышу блеклый голос за спиной, и с рыком путаюсь в шторе, потеряв равновесие.
Высунув морду из складок ткани, скалюсь на священника, что обещал за меня молиться, когда отдал меня в лапы оборотней, и глухо урчу.
— Без боя не дамся.
— Боже милостивый, копия Германа, — он медленно моргает и поднимает взгляд на Иду. — Только помоложе.
— И ты туда же? — та поджимает губы. — Это несмешно.
Священник тянет ко мне руку, и в тишине раздается злой и клокочущий рык:
— Только коснись ее, все пальцы переломаю.
В изумлении смотрю на бледного Эдвина, что стоит в дверях столовой. Откуда в нем столько гонора и ярости в глазах?