Порочное полнолуние
Шрифт:
— Да я…
Священник прикладывает палец к губам и качает головой:
— Тут бесполезно с кем-то спорить, дитя. Особенно с Германом. Все. Идем.
— Я аж весь предвкушаю нашу семейную жизнь, — Чад приваливается к стене и ковыряется в зубах зубочисткой.
— Ага, — мрачно отзывается рядом Эдвин, и я в замешательстве отступаю к воротам.
Опять рыженький включил маньячилу, от взгляда которого волосы на руках встают дыбом, а кожа возле седьмого шейного позвонка покрывается легким инеем страха.
— Буду ждать тебя, Ласточка, — подмигивает и улыбается.
— Мы будем
Издевается и хочет подстегнуть во мне ревность, но я не куплюсь на его слова. Если уж кого я здесь люблю, то себя и я не желаю ни человеческую, ни волчью жизнь тратить на трех оборотней в глухом лесу. Жаль, конечно, не успела покопаться в их библиотеке.
Ворота бесшумно отворяются, и я торопливо в холодном испуге просачиваюсь наружу и босиком шлепаю по мостовой, что ведет к глухой стене леса и зарослям кустов. С истеричным визгом подпрыгиваю от тройного воя, и накидываю край шторы на голову, чтобы укрыться от зова, в котором слышу нотки превосходства и предвкушения. Однако я все же оглядываюсь, и рассерженно морщу нос, когда рядом со священником вижу ковыляющего на четырех лапах Германа.
— Какого хрена?!
— Язычок прикусила, — фырчит мохнатый маразматик. — Иначе рот с мылом вымою.
— Без него ничего не получится, — священник пожимает плечами.
— Да и со мной тоже ничего не получится. Парни у Иды, может, и не очень умные, но девиц мастерски охмуряют.
— Это все чары и фокусы!
— Чары и фокусы, — Герман передразнивает меня. — Много ты понимаешь.
— Но чары имели место быть, — меланхолично отвечает священник.
Герман трясет ушами, всем видом показывая, что разговор окончен. Камень под ногами холодит ступни и в кожу впиваются мелкие и колючие песчинки. Штора волочится за мной мятым и пыльным шлейфом, а волосы треплет легкий ветер, и в нем я улавливаю неразборчивый шепоток, что зовет мою волчью половину побегать по кустам, поваляться в траве и потереться спиной о стволы.
— Слушай, да брось ты эту идею. Лучше на зайцев поохотимся. Жирных, молодых и сладких.
Живот согласно урчит на предложение Германа, и в глазах темнеет от голода.
— Пустишь кровь, — шепчет священник, — скрепишь связь со зверем, дитя.
— Зануда, — рычит Герман. — Жестокий изувер. Она же не завтракала. Ей бы хоть мышкой похрустеть.
Сглатываю вязкую слюну, представив, как на зубах хрустят маленькие косточки и лысый хвостик милого и беззащитного грызуна. Подходим к кустам, и заросли расступаются передо мной. Несколько шагов по сухим иглам, жесткой траве, и я с ворчанием спотыкаюсь о штору. Приземляюсь на четыре лапы и, оцепенев, прислушиваюсь к шорохам и слабому писку под ветвями орешника в нескольких прыжках от меня. Мышь? Бурундук?! Енот?! Или что-то покрупнее? Помясистее и повкуснее?! Веду носом по ветерку. Запах сладкий, дурманящий, живой и терпкой паутинкой тянет за собой в кусты.
— Борись, Полли.
— Не слушай этого мудака в платье. Первая жертва самая вкусная, самая лакомая. Ты ее на всю жизнь запомнишь.
— Сошел Иисус
Глава 27. Борись!
Оглядываюсь на священника, который яростно бубнит молитвы. Волка словами не накормишь. Да и человека не насытишь пафосными речами, которые только злят и раздражают. Лучше бы он мне пирожок какой-нибудь прихватил. Вспоминаю о зайце, от которого я отказалась после пробуждения, и сердито облизываюсь.
— Разошелся, — Герман вскидывает морду к священнику. — Слушать тошно.
— Это уже ритуал? — спрашиваю я, помахивая хвостом.
— Нет, — священник прерывает молитву, — напоминаю, кто ты есть.
— Волчица, — Герман переводит на меня взгляд. — Или у тебя со зрением проблемы?
От беседы отвлекает новый шорох, и я, вытянув голову бесшумно шагаю лапами на звук. Мышцы напряжены, а в груди горит охотничий азарт. Что-то похожее я чувствовала в школе, когда решала сложные задачи и подходила через десятки исписанных страниц к ответу. Я не могу упустить того, кто так аппетитно шебуршит листьями и сосновыми иголками. Я должна выяснить, какой из меня охотник: способна ли я кого-нибудь поймать голыми… лапами.
— Полли.
Шорох затихает, я замираю, и через мгновение кто-то бежит прочь из кустов в противоположную сторону от меня. Срываюсь с места и пушистой молнией продираюсь сквозь заросли за крохотной мышью, которую среди пожухлой травы и прелой листвы не заметит человек.
В резвом и размашистом прыжке нагоняю хвостатую жертву, и пастью подхватываю ее с мха. Зубы перекусывают позвоночник, и я с урчанием проглатываю солоноватую от крови тушку вместе с шерсткой, хвостиком и кишками. Лучшая мышь в мой жизни. И почему я раньше не баловала себя таким деликатесом?
Облизываюсь и принюхиваюсь к влажной земле. Сама-то я ничего не понимаю в запахах, но вот сильная и голодная волчица знает, что тут совсем недавно помочился заяц. От едких миазмов кружится голова, а с пасти капает вязкая слюна.
— Полли! — до меня доносится крик священника. — Борись!
Совестно перед ним, и я с большим усилием воли сбрасываю шерсть и встаю на ноги, привалившись к стволу ели. Тяжело дышу, вытираю рот от слюны и закрываю глаза. Я человек и не пристало мне жрать мышей. По телу проходит болезненная судорога, и меня выворачивает на узловатые корни слизью и склизкой тушкой мертвого грызуна.
— О, Господи, — из кустов выныривает священник и отворачивается, — скрой наготу, дитя.
Пристыженно прячусь за стволом и на всякий случай прикрываю грудь рукой.
— Наверное, вам стоило прихватить штору.
Если я сейчас вновь встану на четыре лапы, то кинусь на поиски новой жертвы, и никто не остановит меня.
— Как-то не подумал, — сипло отвечает он. — Нет. Так у нас ничего не получится.
— Почему? — задаю глупый вопрос.
— Потому что в нем заговорил мужчина, — мимо ковыляет Герман, притормаживает возле трухлявого пня, поросшего опятами, и внимательно к ним принюхивается.