Пороки и их поклонники
Шрифт:
В дверь поскреблись, Архипов вздрогнул.
– Володь, ты с кем разговариваешь? – с порога спросила Катя.
– С телефоном.
Катя глянула на стол – трубка лежала, лампочки не мигали.
– Я с ним разговариваю, – повторил Архипов, – а не он со мной.
Катя фыркнула и скрылась.
– Значит, переписала. Да не в пользу девочки Маши, которую обобрать раз плюнуть, а в пользу злого дяди Архипова, который вас моментально направит… и вовсе не по пути к радости. А дальше все понятно.
Архипов откинулся на спинку кресла и потер позвоночник, вверх-вниз.
Только одно непонятно. Нож, круг, предвестники смерти. Неужели у них хватило духу Лизавету убить? Он все тер и тер позвоночник. Квартира огромная, как и его собственная. Большие комнаты, высоченные потолки, широкие коридоры, много окон и дверей. Свою он полностью переделал после того, как умерла мать – последняя из семьи.
Нет, на самом деле последним был он, Архипов, но та старая московская академическая семья – с традициями, чувством долга, особым выговором, библиотекой в пять тысяч томов, звенигородской дачей с запущенным участком и солнечными часами, с кафедрой, которую возглавлял еще прадед, с формами для куличей, завернутыми в холстинковый мешок “до следующего года”, со “вторниками”, когда в гостиной собиралось полтора десятка молодых дарований и все слушали деда – язвительного, острого, бородка клинышком, – с собакой колли по имени Джой, научившейся пить чай, с елкой до потолка и с той самой историей, когда мать позвонила тогдашнему президенту Страны Советов, который только-только разогнал какую-то демонстрацию, позвонила на дачу, где он отдыхал от президентских трудов, и сказала, незнакомо чеканя слова: “Миша, я больше не подам вам руки” – этой самой семьи не стало, и остался один Архипов, а он не в счет.
Пришлось переделать все – у него не хватило духу оставить, как есть. Он слишком много помнил и был слишком счастлив, когда они жили с ним – бабушка, дед, родители.
Из старой семейной громадной квартиры вышло модерновое, дорогущее, стильное до ломоты в глазах “уютное гнездышко на одного”, вполне пригодное для фотографий в журнале “Космополитен” или, на худой конец, “Элль”.
Привыкал к нему Архипов долго. Думал, что не привыкнет никогда, но потом все же привык, как и к мысли о том, что их нет.
“Не надо изводить себя печалью, – как-то сказала ему Лизавета, – ведь временность разлуки очевидна. Еще не раз вы вместе посмеетесь над тем, как опечалены вы были, они же так старались знак подать, что с вами остаются навсегда, но вы так и не видели тех знаков!”
Архипов не видел никаких знаков, и для него “временность разлуки” как раз была не очевидна.
У Лизаветы – то есть теперь у Маши, то есть не у Маши, а опять у него – точно такая же квартира. Не в смысле модерновости, а в смысле размеров.
Квартира, стоящая по нынешним временам, дьявольских денег. Это означает, что Лизавету вполне могли “поторопить” на тот свет. Дьявольские деньги – отличная приманка для всяких личностей “божественного” происхождения.
Весь вечер Архипову казалось, что за ним следят – как в кино про шпионов, – и очень хотелось проверить, нет ли “хвоста”. Тинто Брасс то и дело вопросительно посматривал на хозяина – не мог понять, почему тот все время оглядывается.
Никакого “хвоста”
Ключи, полученные от Елены Тихоновны и Гаврилы Романовича, лежали у него в джинсах, и он решил, что зайдет в Лизаветину квартиру по дороге с Чистых прудов, вместе с Тинто. Одному заходить не хотелось.
Он так толком и не придумал, что именно станет там искать, да еще в отсутствие хозяйки, но почему-то был уверен, что должен непременно искать.
Караульный дедок Гурий Матвеевич засуетился, когда Архипов вошел в подъезд, и даже перестал прихлебывать чай из невиданных размеров кружки.
– Здрасти, – пробормотал Владимир Петрович, не желая никаких расспросов, но не тут-то было.
Гурий Матвеевич выскочил наперерез:
– Владимир Петрович, Владимир Петрович! Пришлось Архипову остановиться.
– Да, Гурий Матвеевич?
– Владимир Петрович, а что это такое говорят у нас в подъезде?
– Понятия не имею. Я целый день был на работе и ничего не слышал.
– Да вот говорят, что Лизавета Григорьевна-то…
– Померла? Это непреложный факт, Гурий Матвеевич.
– Да говорят, что, мол, вам квартирку-то оставила покойница наша! Мол, племянницу по боку, а все вам! Это… как? Правда, Владимир Петрович?
– Правда, – признался Архипов, – племянницу по боку, а все мне. Может, я ее незаконный сын?
– Да как же! Да что же! – забормотал в смятении ума Гурий Матвеевич. – Ваша матушка и батюшка ваш никогда… А Лизавета Григорьевна весьма порядочная особа, и супруг ее…
– А вы и супруга помните, Гурий Матвеевич? – поинтересовался Архипов.
Сам он никакого Лизаветиного супруга не помнил – тот помер совсем давно. Гурий Матвеевич был старожил – он вырос в этом доме, только в соседнем подъезде, и знал всех родившихся и преставившихся за последние шестьдесят лет.
– А как же, а как же! Алексан Василии – порядочнейший, достойнейший человек!.. Как можно, конечно, помню!..
– А это… была его квартира? Ну, которая теперь моя? Его или Лизаветы Григорьевны?
– Ну, разумеется, разумеется, его! Он ее заслужил, заработал, и государство, оценив его заслуги, преподнесло, так сказать… В те времена государство и партия неустанно заботились о народе и…
– Ясно, – перебил Архипов.
Про партию и неустанную заботу он и сам помнил хорошо.
– Лизавета Григорьевна… Алексан Василич ее второй супруг. А в те времена это было не принято, знаете ли… В те времена нравственность была неизмеримо выше, чем сейчас, идеалы, совесть, да и потом…
– То есть, недостойна была Лизавета Григорьевна такого человека, как Александр Васильевич.
– Нет, ну что вы! Так уж прямо… Но моя супруга предрекала скорый конец этого… так сказать… мезальянса, ибо Алексан Василич и в те времена был фигурой, а Лизавета Григорьевна только-только приехала, а вы же знаете, – тут Гурий Матвеевич заговорщицки понизил голос, – вы же знаете, Владимир Петрович, этих приезжих!
– И что? – спросил Архипов. Ему стало интересно. – В смысле мезальянса?
– Моя супруга оказалась совершенно права! Да-да, права! Только все завершилось гораздо, гораздо трагичнее! Он умер, едва прожив с ней десять лет! Десять или около того…