Пороки и их поклонники
Шрифт:
Тинто все молчал.
– Она умерла, – сам себя убеждал Владимир Архипов, – она не могла оказаться здесь и говорить со мной. Так не бывает.
Он встал со скамейки – рядом шевельнулось что-то белое и летящее, и сердце рухнуло вниз.
Ничего такого. Какая-то женщина, вовсе не похожая на Лизавету, сидела далеко, катала туда-сюда коляску. Архипов перевел дух, заставил сердце вернуться на место, посмотрел на небо – ни облачка, ни ветерка – и опустил на нос очки.
– Бежим, Тинто, – скомандовал он мастиффу, – вперед.
И намотал на кулак звенящую
Он уже бежал и время от времени тряс рукой, которую как-то непривычно терла цепь. Он помахал кистью, но неприятное ощущение осталось. Тогда, не сбавляя хода, он размотал железный поводок и посмотрел.
На руке остался синяк. Самый обыкновенный синяк – там, где он себя ущипнул, когда появилась Лизавета.
Когда он ввалился в квартиру, дождь разошелся не на шутку. За окнами было черно, из открытой балконной двери несло запахом мокрого асфальта и свежей воды.
Стаскивая кроссовки, из которых лилось на пол, Архипов поскользнулся на плитке и чуть не упал. По носу скатывались крупные капли. Штаны промокли насквозь.
Тинто Брасс широко расставил лапы и наклонился вперед.
– Не-ет! – закричал Архипов, прыгнул и накрыл мастифа полотенцем – махровой простыней, которую Любаня специально для таких случаев складывала под вешалкой. Он успел на одну секунду раньше, чем Тинто начал отряхиваться, торопливо обтер монументальные бока, медвежью башку и колонноподобные лапы.
– Сколько раз я говорил, чтобы ты на улице отряхивался!
Но Тинто не любил на улице. Перетерпев экзекуцию, он отошел и все-таки отряхнулся, так сказать, всухую.
Себе Архипов налил ванну. Дождь начался, когда они добежали до Солянки. Возвращаться было довольно далеко, и примерно на полпути на Архипове уже не осталось ничего сухого. Тинто Брасса дождь сначала забавлял, а потом он сказал, что, пожалуй, предпочел бы встретить непогоду на матрасе “Уют-2000”.
Вода в ванне была очень горячей, и дрожь в позвоночнике постепенно утихала.
Она же сказала ему – будет дождь. Она сказала – не бегайте слишком долго.
Он не мог ее видеть и разговаривать с ней. Он не истеричная барышня преклонных лет. Он точно знает, что может быть, а чего быть не может.
Он уснул на лавочке, и ему приснилась Лизавета, потому что он все время о ней думал. Руку ушиб. Дождь пошел в соответствии с предсказаниями метеослужбы.
Владимир Архипов в свое время окончил Московский физико-технический институт, чем очень гордился. У него было то, что называется “блестящим образованием”, и именно оно не позволяло даже самому себе признаться в том, что сидел на лавочке с покойницей и разговаривал… о делах. Ну, для начала она, конечно, по своему обыкновению, понесла какую-то ахинею – про реку времен, три плана бытия и гармонию, – зато потом сказала что-то важное.
Что-то очень важное. Только он забыл что.
Конечно, забыл! Он не привык разговаривать на лавочках с покойниками.
Архипову стало противно и отчего-то как будто
Гектор немедленно пустился в рассуждения о любви, которые сводились к тому, что любовь суть похоть и истерия, но в этом весь кайф. Было много слов из трех и пяти букв, а также их многобуквенных производных.
Ни слова, ни производные на Архипова впечатления не произвели. Он сам мог составить сколько угодно производных, даже лучше, чем Гектор, не закаленный физтеховской общагой.
Что же она сказала? Единственно важное – и он забыл!
Гектор тем временем перешел к рассуждениям о мужской природе, и стало совсем тоскливо. Очевидно, мужская природа Архипова чем-то серьезно отличалась от природы Гектора Малафеева.
Интересно, что поделывает Мария Викторовна в бывшей своей, а нынче архиповской квартире? Плачет? Что-то не похоже, что она расстроилась, когда Леонид Иосифович огласил завещание. Она обрадовалась. Можно сказать, расцвела.
В чем дело? Почему завещание Лизаветы не расстроило, а обрадовало ее?! Двух джентльменов, идущих по “Пути к радости”, оно расстроило куда больше.
“Стоп, – сказал себе Архипов. – Ну конечно”.
Расплескивая воду, он сел в ванне и столкнул с бортика Гектора. Отягощенный знаниями мужской – и человеческой вообще! – природы, Гектор немедленно пошел ко дну.
Архипов выловил его и кинул на пол. Гектор шлепнулся с лягушачьим звуком.
Лизавета сказала – он не помнил точно фразу, потому что ненавидел эту ее манеру выражаться, – что каждый получает по заслугам. Никто не должен быть в обиде. Кажется, именно так.
Значит, Мария Викторовна должна удовольствоваться тремя картинами покойного Лизаветиного супруга и не мечтать ни о каких квартирах. Так, что ли?
В позвоночнике опять задрожало и поехало – вверх и вниз.
“Постой. Ты рассуждаешь так, как будто на самом деле разговаривал с покойной Лизаветой на Чистых прудах. Ты не мог с ней разговаривать. Она умерла. И все-таки я с ней разговаривал. Я ущипнул себя за руку – вот синяк. Я бросил собачью цепь на землю и потом подобрал ее. Я отлично помню, как нагнулся, чтобы ее подобрать. Я никогда ее не бросаю. Люди боятся Тинто, и я всегда делаю вид, что крепко его держу. Она сказала – будет дождь, хотя было солнечно и тихо, и я вымок до трусов и шнурков на кроссовках.
Подожди, – уговаривал он себя, – подожди”.
Каждый получил именно то, что нужно. Никто не должен и не может быть в обиде. Ах, черт побери.
– Я должен поговорить с ней, – заявил Архипов Тинто Брассу, – я должен все у нее узнать. Почему Лизавета сказала про заслуги? Может, они поссорились или она узнала про девочку Машу что-то такое, чего не должна была знать?
Тинто пожал плечами.
Архипов вылез из пенного тепла, кое-как вытерся и напялил сухую одежду. Хотелось есть, но он почему-то решил, что ему некогда. Он вернется от Маши Тюриной, сядет и поест.