Порою блажь великая
Шрифт:
— Да это я знаю, — все так же задумчиво, — он слишком гордый. Он отпустит меня…
— И он слишком сильный, чтоб его это поранило.
— Сложно сказать, что его ранит…
— О'кей, но даже если поранит — он ведь переживет? В силах ли ты вообразить такую боль, которой бы он не пережил? Он присвоил себе могущество всех суперменов мира, и верит в это. Но, Вив, послушай. Я болтаюсь над пропастью на веревке, и руки цепляются за самый кончик.
Ты стала узелком на этой веревке, узелком, за который можно ухватиться. И без этого узелка, Вив… я просто не знаю, богом клянусь, не знаю. Поехали со мной. Пожалуйста.
Какое-то время она лежала, смотрела на луну.
— Когда я была маленькой, —
Я бросился объяснять ей, что нет грани между этими двумя сущностями, но оборвал сам себя, не зная, какие воображаемые добродетели она припасла для моего братца. И вместо этого сказал:
— Вив, я знаю только, что не могу позволить себе благородство. Лишь отчаяние. Без тебя я пропаду. Вив, поехали со мной. Сейчас. Завтра. Прошу тебя…
Если она и ответила на мою мольбу — я не слышал. Я больше не обращал на нее внимания. Мой слух, как и всякое молвленое мною слово, были обращены теперь к дырочке, которая внезапно вновь разверзлась светом. Вив же, поглощенная моими словами, не заметила. Едва я заговорил, мне показалось, что я вновь заслышал ленивую поступь… прочь от стены, потом из комнаты… по коридору… в его комнату… там он сядет, потрясенный, на кровать, глаза остекленелые, опустит руки на колени… что ж, Супермен: твой ход…
Из коридора донесся протяжный тонкий стон, сопровождаемый рвотным набатом. И — снова стон, еще болезненней.
— Хэнк! — Вив вскочила, испуганно вскрикнув. — Это Хэнк, что он?.. Что случилось? — И выбежала из комнаты выяснять, обернувшись шерстяной рубашкой.
Я был чуть менее поспешен в вопросах туалета. Моя голова трезвонила предвкушеньем. С улыбкой я пошел по темному коридору, к вееру света, выпавшему на пол из двери их спальни. Я знал, что случилось: бедняжке поплохело, он потерял свой обед. Он продолжает охать и стенать, и кашлять, и прочее подобное актерство, обычное в репертуаре у детишек, что пытаются восстановить расположенье чрез сочувствие. Да. Я знал: точный римейк того самого действа, что разыграл и я, и в точности такие же мотивы и намерения.
Осталось лишь одно, одна коротенькая речь, и мой триумф будет полным.
Я шел по коридору не спеша. Я смаковал цитату, что заготовил для этого величайшего ниспровержения в истории. Подобно тому, как Братец Хэнк вернул мне той открыткой мои давние-давние слова, я собирался почтить его низвержение его же фразой, будто натравить на родную голубятню почтового голубя, отрастившего истребительный ястребиный клюв. «Видать, чего-то чертовски жирное слопал, — репетировал я эту реплику вполголоса, готовясь к своему выходу, — коли эдак тебя развезло!» Ах, как идеально кстати. Как прекрасно. И я был готов. Я ступил в комнату, где Вив, присев, поддерживала Хэнка, а он наполовину сполз с дивана в попытках пристроить голову над заблеванной металлической корзиной для бумаг. Его мокрая рубашка прилипла к жалко подрагивающим плечам, а затылок был сплошь в плевках речной пены…
— Что ж, братец. Видать, что-то чертовски жирное слопал, — псалмовито и гимнисто пропел я, придавая этой фразе силу заклинания, слова которого играли всеми нюансами чудесного перевоплощения, — коли тебя эдак…
— О, Ли, Хэнк говорит… — мое заклинание заклинило; сначала — возгласом Вив, потом — видом Хэнковой головы, что медленно поднималась, поворачивалась, открывая взору скулу, наплывшую синим на глаз, и губы, порванные, будто напором его рвоты. — О, Ли, Хэнк говорит, что Джо Бен… Джо
— Малой… Малой… Нет никакой, Малой…
Вив подхватила его:
— Вызови доктора, Ли. Его кто-то зверски избил.
— Но не… не бывает истинной…
Но что бы он ни пытался поведать, слова растворились в новых рвотных конвульсиях.
(Но если сила не истинна, — помнится, была самая последняя моя мысль в тот самый день, перед тем как я наконец вырубился, — то истинна слабость. Слабость истинна и подлинна. Я обвинял Малыша в том, что он симулирует слабость. Но симуляция как раз и доказывает, что слабость подлинна. Когда ты так слаб, что приходится симулировать. Нет, невозможно даже симулировать слабость. Можно симулировать лишь силу…)
Внизу, разговаривая по телефону с доктором, я, даже не думая, закончил свою магическую фразу.
— Как он? — спросил доктор.
И я ответил:
— Ну, доктор, я бы сказал, что у него нездоровый вид, — и довел до конца свое заклинание, что осознал лишь много позже: — Эдак развезло! — завершил я фразу, подобно Билли Бэтсону, последним огненным плевком из горнила губ сплавляющим воедино сломанный меч: «Сизам!» — то всемогущее слово, что под аккомпанемент громов и молний превращает Билли из зашуганного задохлика в великого и ужасного оранжевого гиганта, Капитана Марвела. — Да, доктор… чертовски развезло, — сказал я.
И моя зарница озарила меня, разразившись внезапно во всех западных окнах дома, будто лунный свет, прорезавшийся из-за туч. И мой раскат грома прогремел оглушительно по всему дому, эхом-кубарем скатившись по ступенькам, отраженный корзиной для бумаг. Все было как надо. Но, в отличие от Билли, моя трансформация не состоялась. Не знаю, чего я ждал — может, действительно чаял обрести в себе величие Капитана Марвела, взмыть ввысь, наполнить ветром плащ за спиной, закружить над землей этаким крутейшим неоново-оранжевым леопарнем — но я стоял, держа у уха коротко зудящую трубку, вслушиваясь в утрированную мелодраму кашля и стенаний наверху — и понимал, что никоим образом не приобрел той стати, о которой грезил подсознательно, творя свое мщение. Ритуал возмездия прошел более чем успешно; я более чем старательно вымолвил все правильные колдовские слова… но вместо превращения в Капитана Марвела, для чего и предназначались эти ритуалы и слова, согласно традиции «малявка-побивает-великана»… я лишь сотворил еще одного Билли Бэтсона.
Теперь я наконец понял, от чего мне советовали БЕРЕЧЬСЯ.
(А если можно лишь притворяться, что силен, а не что слабак, значит, Малыш сделал со мной то, что я хотел сделать с ним! Он привел меня в чувство. Заставил меня бросить притворяться.
Он наставил меня на путь.)
Уцелевшие жители предместий Хиросимы описывали взрыв как «сначала — мощный раскатистый грохот, будто локомотив прогромыхал мимо, волоча за собой длинный шумный поезд, и постепенно звук затихает, спадает до ворчания, покашливания». Неверно. Они пересказывают лишь неточный рапорт ушей. Ибо тот первый мощный грохот был лишь тишайшим покашливанием, прочисткой глотки перед раскатами взрыва, что гремит над нами ныне, и присно, и во веки веков…
Ибо зачастую отголосок, помноженный на тишину, далеко превосходит звук, его породивший. И умиротворяющий отклик на громкое событие порой оказывается куда громче события; и прошлое нередко требует времени, чтоб свершиться, и еще больше — чтоб это осознали.