Порою блажь великая
Шрифт:
Она оборвала раздумья. Сунула руку в шкаф, снова проверила заветную пустую пачку «Мальборо», избегая глядеть в зеркало, пытаясь отрешиться от мыслей об одежках; никакого проку в этих мыслях, одна только досада, когда вспоминаешь, как кошмарно смотришься в этих ненавистных тряпках. Так зачем терзать себя, облизываясь на тысячефранковый торт, когда за душой всего шестьсот франков? Но ей нравились изящные вещички. А собственный вид в старой одежде внушал такое отвращение, что в своей комнате она часто раздевалась вовсе, только б не видеть в зеркале это чучело. А теперь, теперь, похоже — она повернулась, всем фронтом отражая нападки отражения, голова склонена, бедро вперед — даже это тело — если только не эта трещина всему виной — уж больше не отрада для глаз! Все плохо. Кости… выпирают.
Симоне оставалось радоваться лишь тому, что Пресвятая Мать укромно законсервирована в серванте и не ведает о порочных желаниях, что могли бы Ее огорчить; бедная Дева, сколько ж боли ей от этих желаний! Но порой просто невозможно не возжелать, черт возьми, что-нибудь такое миленькое, хоть одну вещичку, которая будет к лицу… просто несправедливо, когда женщине приходится терпеть двойное унижение — и одежда велика, и т'eла мало.
Солнце сияет. Леса парят. Дятлы задорно долбят разомлевшие дубовые стволы. Мужчины распрямляются, женщины загружают свои стиральные машины в этих маленьких прибрежных городках. Но в Ваконде чувствуется какой-то дегтярный привкус в медовом аромате (и вне Ваконды, вверх по реке, в Стэмперском сарае…) и видится какая-то клякса на солнце. Даже Верзила Ньютон, который сиганул в дренажную канаву и плескался в воде, как влюбленный финвал, когда бригадир сообщил ему, что Хэнк Стэмпер наконец-то выбросил белый флаг… даже этот накачанный до взрослости ребенок, до последней унции мозжечка убежденный в том, что нет у него врага злее Хэнка Стэмпера, ликовал все меньше и меньше. Напиваясь в «Коряге» все больше и больше.
Верзила не всегда был верзилой. В тринадцать его звали Беном, Бенджамин Ньютон, и был он обычный паренек, нормального роста и рассудка. Но четырнадцатилетие вытолкнуло его темечко за отметку в шесть футов, а пятнадцатилетие — до шести футов и шести дюймов, потеснив рассудок до двенадцатилетнего статуса. К тому времени он обзавелся кое-какими наставниками, которые вполне могли претендовать хотя бы на долю славы в блестящей карьере Верзилы. Эти наставники, старшие товарищи — дядюшки, кузены, отцовские друзья по работе — посвятили немало времени тренировкам большого малыша. Много времени на тренировки и массу времени — на общее воспитание. И достигнув полного своего роста, он был таким воспитанным, что, не смея возражать взрослым, уверился не меньше их в своей роли — роли буйвола и грозы лесов, тяжеловеса с бронированным лбом, который прошибет любую стену на своем пути. И когда он достаточно освоился в этой роли, искрошив некоторое количество кирпичей, стены сделались слишком застенчивы, чтоб заступить ему дорогу. Теперь же, едва-едва обретя избирательное право, он видел перед собой пустую и унылую буйволиную тропу, на которой уж не было никаких стен и некуда приткнуть рога. Он заливался темным пивом в «Коряге» в раздумьях о грядущих годах и задавался вопросом, почему наставники, хлопавшие его по спине и оплачивавшие ему пиво, не предупредили об этом неизбежном бесстенном дне.
— Лепота на лопате! — Лес Гиббонс, один из созастольщиков Верзилы, вскочил со стула, преисполненный чувств и «Севен Краун». — Все зашибись. А сказать совсем по правде, все зашибись как зашибись как… — Он запрокинул стопку, опорожняя до капли, и помотал головой, изыскивая возможности демонстрации своего восторга. Решил, что единственный способ дать понять, как ему «зашибись», — расшибить обо что-нибудь стаканчик. Примерился к орлу на настенных часах «Анхейзер-Буш», поверх чучела лосося, и угодил точно в рыбий глаз, обдав стеклянными брызгами и рыбьей чешуей столик с туристами в охотничьих костюмах. Они было запротестовали, но Лес пресек их возражения стальным взглядом: — Круто! — каркнул он. — Мне зашибись! У меня крылья режутся!
Верзила едва-едва заставил себя поднять голову и поглядеть на новоявленную птичку. А поглядев, не стал утруждать себя комментариями. Ой-ой-ой, если этот Гиббонс — самый крепкий кирпичик, который может предложить истосковавшимся рогам вся эта толпа, то будущее чертовски печально. Ладно, к черту… Что делать парню… когда утрачен смысл бытия и мордобоя? Когда не тянет ни жениться, ни дружиться ни с кем, а тянет только лишь набить одну конкретную морду? А это
(…Выше по реке, в сарае, Хэнк слышит, как тянется к нему голос Вив из дома. Она готова к отбытию, торопит. Он встает, отпускает старую рыже-костлявую собаку, которой лечил ухо. Псина отряхивается, энергично хлопая пыльными ушами, поспешно ковыляет из полумрака сарая на солнечный свет. Хэнк затыкает пробкой бутыль с креозотом, ставит ее на полку с прочими ветеринарными снадобьями. Он вытирает руки о штаны, подхватывает куртку, выходит из задней двери сарая, спускается к причалу. Яркое солнце шибает в его засараенные глаза, ослепляет на миг. Он останавливается, смаргивает, натягивая спортивную куртку, думает: «Блин… небось старина Джоби порадовался бы, увидев, какой у нас славный денек для его похорон».)
— Да, милостив, — возобновляет беседу брат Уокер. — Милостив, справедлив, и честен… вот он какой, Бог. И вот почему я не сражен смертью брата Джо Бена. Опечален, поймите меня правильно, мистер Хотдог, но не сражен. Ибо чувствую, что самому Господу понадобилась помощь Джо, чтоб вразумить Хэнка Стэмпера, чтоб он увидел Свет, так сказать. Вот почему, как я говорил утром этой маленькой женщине: «Я не могу быть слишком сражен смертью бедного брата Джо Бена, хотя нам всем будет его не хватать… ибо он явился орудием, орудием».
— И большого калибра! — воодушевился Главный по Недвижимости Хотвайр. — Это вы прямо в яблочко попали. Сам-то я никогда не был особо близко знаком с Джо, но по всему видать: личность масштабная и светлая.
— Да-да, орудие.
— Надежный, честный, прямой парень.
Беседа снова увяла, и поход продолжался в молчании; брат Уокер предвкушал похороны. Он знал, что соберется немало адептов Веры, и они потребуют, чтоб ему дали слово, доброе слово о Брате-в-Вере Джо Бене, после преподобного Томза. И от перспективы выступления перед этими полированными скамьями, этими торжественно-траурными костюмами, при органе, драпировках, при всей этой плюшевой пышности традиционной религии, он робел и восторгался, как школьница. Конечно, и шатер может быть Домом Бога, не хуже любой иной обители, и поскольку он разделял Веру — которая не разделяла пристрастий к безвкусным шоу скорби, — он обязан был хмуриться на старомодные христианские похороны. Но как бы он ни хмурился, в душе он всегда радовался, когда кто-то из родичей усопшего настаивал — а они непременно это делали — на том, что, при всем уважении к учению Веры, может быть, похороны следует все же, лишь ради внешних приличий, провести по обычному обряду. И при всей безвкусице и нарочитости этого грустного балагана, трудно отрицать, что с точки зрения акустики, подхватывающей Слово Божье, светло-серая драпировка Церемониального Зала Лилиенталя превосходила брезент. Да, безусловно, шатер мог быть не худшим Домом Бога, чем любой другой, но все же это лишь шатер.
(Ну разве не раздолье было бы для Джоби — толковать эти сигналы солнца? думал я, стоя там и глядя на небо… как бы он расцвел. Тут я услышал, как Вив снова окликает, и направился к лодке…)
Симона орудует иглой и ножницами — тщательно, но тщетно. Индианка Дженни вздыхает, расплетает ноги и со скрипом вытягивает их на раскладушке. О, она не закрывает свои проекты — тянется к книжке «В поисках Брайди Мёрфи» [100] , валяющейся на полу хибары, — она просто вновь меняет подход…
100
«И поисках Брайди Мёрфи» (1956) — книга гипнотизера Мори Бернстайна, в которой описаны его сеансы с Вирджинией Тай, в своей прошлой инкарнации якобы оказавшейся ирландкой по имени Брайди Мёрфи. Впоследствии выяснилось, что Брайди Мёрфи — не ирландка из XIX столетия, а соседка Вирджинии Тай в период, когда та была маленькой девочкой; таким образом, воспоминания из прошлой жизни оказались воспоминаниями из раннего детства.