Порт-Артур (Том 2)
Шрифт:
Меня не любишь, но люблю я, Так берегись любви моей!
– Слушай, Сережа, и наматывай себе на ус, - не преминул заметить поручик.
– Я и так уж забрался на второй форт, спасая свою жизнь...
Варя свирепо поглядела на прапорщика и вдруг заиграла "Варшавянку".
Мария Петровна тревожно посмотрела на окно и поплотнее захлопнула ставни.
– Нам пора и до дому, Сережа, - поднялся Борейко.
– Сейчас подадим чай, а до тех пор вас не отпустим, - встала с места Оля и вышла из комнаты. За ней последовала Варя.
Выпив по стакану чая, офицеры стали
В это время раздался стук в дверь, и звонкий детский голос прокричал:
– Тетя Варя у вас?
– Вася прислан за мной из госпиталя, - догадалась Варя, открывая дверь.
– Дохтур главный Протопопов просит вас приютить. Сейчас принесли двух тяжелых, а хирургической сестрицы нет, - одним духом выпалил запыхавшийся мальчик.
– Ладно уж, приду, - вздохнула девушка.
– Ты ел? Садись пить чай.
Мария Петровна взяла мальчика под свое покровительство, наделила огромным куском хлеба, намазанным вареньем, и налила чаю. Через пять минут Варя, Борейко и Звонарев уже шагали по темным улицам, ежеминутно спотыкаясь по дороге. В конце концов офицеры подхватили девушку под руки и довели ее до госпиталя. Вася торопливо шагал за ними.
– Итак, до скорого свидания, - пожала руки своим спутникам девушка.
– За вашу сегодняшнюю любезность прощаю вам, Медведище, многие передо мной прегрешения!
Прапорщик проснулся. Рядом на складной кровати храпел неопрятный и трусоватый Рязанов. От него шел густой запах давно не мытого человеческого тела и водочного перегара. У окна посапывали Дебогорий-Мокрневич и младший офицер стрелковой роты, глуповатый и пошловатый Карамышев. На столе чадила сильно прикрученная керосиновая лампа. Было темно и холодно. Снаружи изредка доносились глухие звуки не то артиллерийской стрельбы, не то взрывов ручных бомб.
Прапорщик, спавший одетым, встал и поднял фитиль лампы. Его слегка лихорадило. За девять месяцев войны он привык к опасностям и почти не думал о них. Ему вспомнилось, как вначале, еще на Электрическом Утесе, при каждом появлении на море японской эскадры страх закрадывался в его душу, сковывая движения и путая мысли. Постепенно он научился владеть собою. Сегодня впервые им овладел безотчетный, неопределенный страх. Звонарев попытался стряхнуть с себя это гнетущее чувство и не смог.
"Предчувствие?
– подумал он, и тотчас же его трезвый ум запротестовал. Устал, сдают нервы", - решил он, но, достав из-под подушки листок бумаги, неожиданно для себя написал письмо Варе.
"Милая Варенька, плохо себя чувствую. Что-то давит душу. Думаю - убьют меня скоро. Если это случится - не горюйте. Вы в Артуре самый близкий мне человек, поэтому я к вам и обращаюсь в минуту душевной слабости. Не плачьте, если это вообще разрешается амазонкам и валькириям. Ваш С. Пожалуй, можно ограничиться и одной первой буквой. Как вы думаете, госпожа Брунегильда?"
Заклеив письмо в конверт и написав адрес, прапорщик сунул его в папку, где хранились его расчеты и чертежи, и задумался. На столе лежали неоконченные проекты минных галерей. Надо было работать.
Со времени пребывания на форту внешний мир Звонарева страшно сузился, ограничиваясь подземными работами и
Все интересы, разговоры, мысли, действия исчерпывались тем, что делают или собираются делать японцы и как этому противодействовать. Артур, Электрический Утес, даже Залитерная стали чем-то далеким и неощутимым. О Борейко, Варе, учительницах прапорщик вспоминал как о людях, находившихся за тысячу верст от форта номер два. Их заботы, треволнения перестали его интересовать, поскольку они не были связаны с происходившим здесь, на окруженном с трех сторон и сильно пострадавшем передовом укреплении осажденной крепости.
Прапорщик старательно вычерчивал карандашом наличные минные галереи и намечаемое в дальнейшем их развитие. От этого занятия его оторвал хриплый голос Дебогория-Мокриевича, спрашивавшего, который час.
– Пять часов двадцать минут утра, - ответил Звонарев, взглянув на часы. Сейчас японцы будут сменяться, надо пойти послушать, что у них делается.
– Не мешает, - отозвался саперный поручик и, повернувшись на другой бок, опять захрапел.
Звонарев отложил чертежи, потянулся, сложил свои бумаги и вышел из каземата. Сразу же его охватила ночная сырость, и он поспешил войти в казарму. Едва он отворил дверь, как ему в нос ударил тяжелый, спертый воздух. Сказывалось полное отсутствие вентиляции. Больше сотни людей спало на двухъярусных нарах. Дневальные сидели на табуретках или расхаживали по проходу. Завидя Звонарева, дежурный по роте подскочил с рапортом.
– Где спят мои артиллеристы?
– спросил Звонарев у дежурного.
– Все уже вышедши на работу и с ними два плотника.
Миновав казарму, прапорщик направился в потерну.
Вместо прежних ступеней теперь в нее вел пологий спуск.
Здесь ему повстречалось несколько солдат. По их запачканным землей шинелям Звонарев догадался, что они из минной галереи.
– Смена уже произошла?
– спросил он.
– Так точно. В левой галерее заступили артиллеристы.
– Ночью все было спокойно?
– Японец тоже где-то землю долбит, а где - не разберешь, - отвечали солдаты.
Миновав контрэскарпную галерею, прапорщик оказался в капонире. Здесь два плотника сбивали крепежные рамы, у задней стены возвышалась куча вынутой земли и камней. Наклонившись, Звонарев заглянул в прорытый туннель. Из глубины доносились стук лопат и ломов, приглушенные человеческие голоса.
Работа шла полным ходом.
– Блохин!
– окликнул прапорщик.
– Он в левой галерее, - доложил один из плотников.
Прапорщик пошел к следующей галерее. В орудийных капонирах, прямо на полу, на соломе спали стрелки. Около стояли часовые, наблюдая за происходившим во рву. Около левой галереи был разложен небольшой костер, дым от которого уходил в бойницу. Тут же сидел Юркин и подогревал в котелке чай.
Поздоровавшись с ним, прапорщик спросил, где Блохин.
– Роется в галерее вместе с Лебедкиным. Прошли уже с пол-аршина после смены. Грунт тут мягкий, копать легко.
– Сколько человек сейчас внутри?