Портрет Алтовити
Шрифт:
– Из больницы?
– Небольшая операция. Извините меня, Ева. Я с вами прощаюсь.
Раздались гудки.
Отпевание состоялось пятого января в десять часов утра в церкви Святой Марии.
Линда сообщила, что, до того как начнется служба, близкие смогут попрощаться с Николь. Гроб будет ненадолго открыт. Не больше чем на двадцать минут.
Доктору Груберту все время хотелось взять Майкла под руку, хотя Майкл – после того ужасного, дергающегося, взъерошенного, каким он был, когда полицейский привел его в клинику, – вдруг резко изменился.
Доктор Груберт не мог ничего понять. Сын стал почти спокойным. Разговаривали
Ночевали в гостинице на Бикон-стрит. Они с Майклом – в огромном номере люкс на шестом этаже, а приехавшая из Нью-Йорка Айрис – на восьмом.
Вечером накануне похорон Майкл отказался идти ужинать, сказал, что у него разболелась голова, и лег спать. Доктор Груберт видел, что он лежит с открытыми, блестевшими в полутьме глазами, смотрит в одну точку.
Айрис – в черном обтягивающем свитере с большими серебряными манжетами – ждала внизу, в ресторане. Волосы гладко подобраны, лицо заплакано.
– Что тебе заказать?
– Все равно, что, – тихо ответила Айрис. – Салат какой-нибудь. Кусок в горло не лезет.
– У меня тоже. Сколько вы не виделись? Три месяца?
– Три с половиной. Ты не знаешь, между ними что-нибудь было?
– Не знаю. Он попросил меня позвонить МакКэроту.
– Как ты себя чувствуешь, Саймон? Тебя не рано выписали?
– Нет, все в порядке. Они же не держат больше недели, если нет осложнений.
Официантка принесла два салата.
– Мы так хорошо встретились с ним, – дрожащими губами сказала Айрис. – Он вроде и не сердится на меня. Мы так хорошо поговорили.
– О чем?
– Да просто так, ни о чем. – Слезы медленно поползли по ее щекам. Она провела по лицу сверкающим манжетом. – Я спросила, почему он так похудел. Потом спросила, где все его носильные вещи.
– Ты плачешь? Не плачь.
– Я его люблю до смерти, – вдруг сказала Айрис. – Никого на свете я не люблю так.
– Не вижу в этом большого подвига, – не удержался доктор Груберт. – Он же тебе сын все-таки!
– Да, – всхлипнула Айрис. – И никто мне не нужен, кроме него.
«Лжешь, – подумал доктор Груберт, – не бегала бы к Домокосу, если б так…»
– Ты видел Линду? – спросила Айрис.
– Она у сестры. Дом опечатан. Мы с Майклом были там утром.
– Как она?
– На наркотиках. Возбужденная, все время говорит.
– Она хоть помнит, как это произошло?
– Ну, по ее версии, Роджерс приехал к ней. Он, как она объясняет, убедил ее в том, что Николь гибнет. Что она неотлучно следует за нашим сыном, который… Который нездоров, скажем так. Жить им не на что, ну, и так далее. То есть Николь нужно спасать. Никто, кроме него, этого не сделает. Но она от него прячется. Значит, нужно заполучить ее хотя бы обманом, с помощью матери. Если она узнает, что с матерью что-то случилось, она, разумеется, оторвется от Майкла и примчится в Бостон. А дальше все будет хорошо. Главное – оторваться. Тем более что Николь ждет от него ребенка. От Роджерса то есть. Линда говорит, что именно это на нее больше всего и подействовало.
– Это правда? Она была беременна?
– Нет.
– Господи! – простонала Айрис. – Господи, какой ужас! Где сейчас Роджерс?
– В тюремной больнице. Острое помешательство.
– Это что, точно?
– Что тут может быть точного? Вряд ли можно убить человека, будучи в здравом рассудке.
– Убивают же. На войне.
– Война – это не добровольно. Там другие законы.
– У него ведь ребенок, кажется? У Роджерса? Или я что-то путаю?
– Девочка. Тринадцати лет.
– Что же будет с ребенком?
Доктор Груберт пожал плечами.
– Саймон,
Доктор Груберт внимательно смотрел на нее. У Айрис мелко задрожало лицо.
– Не смотри на меня так! Всю жизнь я чувствую себя как под лупой под твоими взглядами! Что такого неправильного я сказала? Разве не нужно посоветоваться с врачом?
– Хорошо, посоветуемся, – тускло ответил доктор Груберт. – А лучше бы оставить его в покое.
– И лекарства не нужны?
– Лекарства? Не знаю. Он все равно такой, какой он есть.
– Ты говоришь: оставить в покое! В чем этот покой? В том, чтобы он валялся на кровати? Или бродил по улицам, кормил бездомных собак? Скупал весь хлеб в магазине, чтобы отдать его чайкам?
…Перед глазами доктора Груберта качнулся пустой, белый от снега океанский берег – ни одного человека, ни одной машины, – только Майкл, худой, угловатый подросток с летящими от ветра золотыми волосами. Негнущимися от холода пальцами кормит чаек. Чайки окружают его со всех сторон, с громкими гортанными криками, они отовсюду летят к нему, и кажется, что небо громко хрустит этими снежными крыльями, которые торопятся к его сыну…
Майкл крошит последний батон, и они, разрывая горла голодными воплями, подбирают крошки.
– Саймон, – громко, словно он заснул и она его будит, сказала Айрис, – может быть, это нам за грехи?
Доктор Груберт закашлялся.
– Что – это?
Айрис изо всех сил сцепила пальцы с красными широкими ногтями.
– Ты не записывай меня в идиотки! Не нужно! Я кое о чем думала за последнее время. Я и без тебя понимаю, что то, что мы называем здоровьем, есть тупость, и, наоборот, чем больше человек чувствует, чем он мудрее, тем… Но я о другом. За что именно нам – тебе и мне, людям обыкновенным, житейским, любящим комфорт, неглубоким, да-да, неглубоким! – за что именно нам выпало доставить, – она усмехнулась дрожащими губами, – да, доставить сюда такого сына? Может, это мы с тобой провинились в чем-то? А может, совсем наоборот? Может быть, то, что нам сейчас – горе, может быть, это… Ты понимаешь, о чем я говорю? Просто сам факт, что есть такой… такое человеческое существо, как наш сын? Среди всего этого? – Она приподняла левое плечо. – Среди всей этой жизни?
Доктор Груберт хотел возразить ей, но оборвал себя на полуслове.
– А, – прошептала она, – услышал все-таки! Тогда я уж до конца скажу! Ведь это ты, Саймон, – дитя какого-то несусветного брака!
Ему хотелось, чтобы она замолчала.
– Да, – всхлипнула Айрис, – да, мой дорогой! Разве мы знаем, за что и кому воздается, кого Он карает, а кого Он милует? – Она еще выше вздернула левое плечо. – Мы ведь видим одни результаты! И маленькими нашими мозгами, нашими крошечными мозжечками пытаемся разобраться, что и почему. Одних осуждаем, других поддерживаем, а главное – важничаем, важничаем! Маленькими самоуверенными своими головками всю жизнь – бесто-о-олковую! – мы только и делаем, что важничаем! И вдруг – смотри, какая история! В твоей собственной семье, в нашей с тобой бывшей семье, Саймон! Солдат гитлеровской армии прикидывается евреем, чтобы спастись, а вскоре после войны женится на девушке, родители которой сгорели в Освенциме! Смотри, какой узелочек! Какая – слова даже не подберу – веточка! Поверх такого! Твои ведь собственные родители, Саймон! Ты хоть теперь понял, почему они всю жизнь молчали?