Портрет моего мужа
Шрифт:
Мой законный супруг ждал нас на пороге дома.
Стоял, ноги расставив.
Руки скрестил.
Вид мрачный, ничего хорошего не предвещающий. И главное, почти поверила, что он ревнует. Юргис вот поверил точно, фыркнул, ручку мою поцеловал на прощанье и взглядом одарил многообещающим. Была бы дровами, вспыхнула бы.
А так...
– Где ты бродишь?
– процедил Мар сквозь зубы.
– Гуляю.
– С ним?
– Почему бы и нет?
– я склонила голову, разглядывая взъерошенного супруга. А ведь ночь не спал, вон, глаза запали,
– Мне не нравится, что ты...
– Мар, - я взяла почти бывшего мужа под руку.
– Успокойся. И вспомни, сколько нам до развода осталось?
Он лишь зубами заскрипел. И зря. Зубы, между прочим, беречь надо.
– Он... редкостное ничтожество. Живет за счет женщин.
– Знаю.
– Откуда?
– Он сам сказал, - я поправила мятый воротничок Маровой рубашки.
– И еще пользуется родовым перстнем, который усиливает очарование. Предупреждая, скажу, это не приворот.
Где-то рядом, близко и почти на грани, но ведь не приворот? Жертву не лишают силы воли. Просто, кто виноват, что этой силы оказывается недостаточно, чтобы устоять перед искушением? А прабабку жаль... не стоило замахиваться на добычу, которая не по силам.
– Это мерзко.
– А лгать о любви, чтобы получить патенты, не мерзко?
На щеках Мара проступили красные пятна.
– Ты...
– Успокойся уже. И что там с мостом?
– Ничего, - как ни странно, но он действительно успокоился, разом взяв себя в руки.
– Следов воздействия не обнаружено...
...ага, потому что их смыло волной силы, которая выплеснулась при разрыве контура.
– Я хочу взглянуть, если ты не против.
– Скажу Кирису.
Что ж... рыжий меня одну не оставит, что, конечно, нехорошо, но с другой стороны, если обронить там Этну... я смогу управлять големом с расстояния, а она способна уловить и слабый остаточный след. То есть, надеюсь, что способна.
– Я хотел познакомить тебя со своей дочерью.
Рута.
Ее звали Рута. В честь бабки, матери Лаймы, ныне покойной.
Ей было семь.
Высокая, пожалуй, что чересчур уж высокая для девочки. Напрочь лишенная изящества матери, напротив, какая-то откровенно нескладная. И с этой нескладностью не способно было управиться ни платье в мелкий цветочек, ни оборочки, ни бантики, которые едва-едва держались на тонких косичках.
На меня девочка смотрела исподлобья, явно не ожидая ничего хорошего. А вот Мару обрадовалась.
– Эйта Рута наказана, - возвестила вполне себе миловидная девица, которую несколько портило крайне недовольное выражение лица.
И гладко зачесанные волосы.
И серое строгое платье гувернантки.
И удушающий запах лаванды, будто бы и это платье, и сама девица хранились в старом бабкином сундуке, переложенные этой самой лавандой для пущей сохранности.
– Подите вон, - сказал Мар, и девица молча покинула покои. А вот двигалась она по-кошачьи мягко, и длинные юбки колыхались, обвивая
Интересно, Мар с ней спал?
Или только собирается.
– Рута, это Эгле. Моя жена.
– Та самая?
– Рута дернула себя за косичку и поморщилась.
– Она выглядит больной. Ты скоро умрешь?
– Надеюсь, что нет.
– Мама сказала, что было бы хорошо, если б ты сдохла на том острове, - она наблюдала за мной внимательно, рассчитывая... что? Обиду увидеть? Слезы?
Маленькая поганка.
– Рута!
– Что? Мама сказала, что ты, похоже, ума лишился, если приволок ее в дом.
– Тебе сказала?
А вид у девчонки примерный. Села. Руки на колени положила. Спинка пряменькая, шейка худенькая... такую только пожалеть и приласкать.
– Нет. Йонасу. И еще сказала, что с ней надо что-то придумать. А мама умеет... придумывать. Так что будь осторожна.
– Буду.
Рута кивнула.
– А ты... действительно артефактор?
– Да.
– Я хотела учиться. Но мама сказала, что это ни к чему. Меня и так замуж возьмут. Только я замуж не очень хочу.
– И правильно.
Комнаты у нее были... девичьи. Просторные. Светлые. Обои розовые, с золочеными завитушками, правда, редкими и скромными, ибо обилие золота - признак дурного тона. Так писали в том журнальчике, который нравился Гедре.
Белая мебель.
Тончайшие портьеры, которые не столько задерживают солнечный свет, сколько рассеивают его, наполняя комнату золотистой дымкой. В ней скрывались фарфоровые статуэтки танцовщиц, само собой, изящных, и тихо увядали белые розы.
Ковер цвета беж.
И черный почти паркет, выглядевший на редкость уютным. Камин, чья решетка сияла, а вот зев был пуст, ибо камины отходят в прошлое. Дом теплый, а комнаты эти... неправильные. Ей нужны не такие.
– Мама считает, что папа зря не дал тебе развод.
– И я так думаю.
– Дорогая, - Мар откашлялся и посмотрел на меня, явно ожидая поддержки. А я что? Своих детей у меня не было, чужие... младенцы внушали ужас своей беспомощностью. Они кричали, срыгивали, пачкали пеленки и требовали неустанной заботы. Дети постарше имели дурную привычку лезть туда, куда лезть не следует, а еще визжать, капризничать и вообще всячески портить жизнь непричастным к их появлению людям. Другие, возраста Руты, утратившие уже нежную пухлость, зачастую становились вовсе несносны.
И хамили.
И подслушивали.
Гедре утверждала, что к своим я буду относиться иначе. Не знаю...
– Ты... гм... повела себя не совсем правильно.
– Когда?
– уточнила девочка, старательно хлопая ресницами. Правда, выглядела она при этом на редкость глупо, что, вероятно, чувствовала, и морщилась.
– Когда сказала Йонасу, что у него в голове дерьмо?
– Именно. Нельзя говорить брату, что у него в голове... гм... нельзя грубить, - поправился Мар.
– Но у него и вправду в голове дерьмо. Иначе чего он полез, когда ему сказано было не лезть.