Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:
Дети уехали, и письма Жанин кузине в провинцию звучали теперь оптимистично:
«Мы вдвоем и счастливы и несчастны… совершенно свободны и сыты, непривычно позволяем себе всякие вкусные вещи, которые обычно покупаем на стороне и откладываем для деток. Мое сердце тоже немножко пришло в норму. Мы работаем и чаще выходим по вечерам. Пойдем наконец на «Антигону» и «Сатиновые туфельки», о которых я тебе напишу».
Счастье, впрочем, оказалось недолгим. Шестого июня 1944 года злокозненные англичане, вместе с десятками тысяч злокозненных американцев, поляков и недобитых канадцев (а с ними и восемь десятков приблудных французов) высадились на нормандском берегу.
В конце августа и в Париже тоже начались бои. Самые долгие (целую неделю) шли у мэрии, на площади Отель де Виль. Большинство парижан разумно сидело дома, но были и такие, что интересовались невиданными сражениями, толпились неподалеку от мэрии, или просто
В тот самый час, когда не успевшие осмыслить все исторические перемены парижане аплодировали на плас де ла Конкорд новому отцу нации, во двор дома 54 по улице Нолле ворвались освободители из Французских Внутренних Сил (FFI). Сосед донес, что Никола или Жанин, в общем, кто-то из их дома стрелял по резистантам. Хозяев дома поставили лицом к стене, и отважные освободители произвели обыск. Никакого оружия в истерзанном доме они не нашли, ничего особо подозрительного не увидели. Увидели какие то странные картины, изрубленную лестницу, дырки в паркетном полу, остатки изрубленной топором мебели – все, что обитатель дома 54 еще не успел сжечь в железной печурке. Мстители ушли искать новых виновников французских бед, сообразуясь с новыми доносами. Доносительство во Франции тех лет достигло особых размеров. Раньше доносили на спасавших свою бесценную жизнь евреев. Но летом 1944 года ситуация резко изменилась. Донос на еврея не мог больше принести ни дохода, ни морального удовлетворения. Напротив, у выжившего еврея можно было взять справку о гуманном отношении. Теперь коллоборанты стали доносить на коллоборантов, а потом все вместе – на распутных женщин: «Обращаю ваше внимание: она спала с немцем». Новые мушкетеры брили женщин наголо и обритыми выставляли на посмешище героическому населению…
Все эти события мало затронули нашего героя-художника. Правда, ему пришлось съездить в Бретань за детьми. Помогла любезная Натали, работавшая у Жанны Бюше. На ее машине они доехали до линии фронта и пересекли ее на велосипедах. К машине вернулись уже с с детьми.
В октябре в Париже открылся Осенний салон художников, посвященный на сей раз Пабло Пикассо.Теперь окончательно выяснилось, что Пикассо, к которому и культурные нацисты заглядывали не раз поглядеть на живопись и потолковать об искусстве, оказался настоящим коммунистом, а былые коминтерновцы были теперь в чести. Они были из тех немногих профессионалов, что сотрудничали с разведкой союзников.
И авангардисты, в том числе абстрактные художники, теперь были в чести. Они не уставали напоминать публике о том, что на выставке 1937 года нацисты (а позже и нацистские подпевалы, вроде Бразийяка, который был расстрелян и расплатился за всех) назвали их искусство «дегенеративным». И вот в освобожденном Париже открылась огромная выставка главного, самого плодовитого и изобретательного из «дегенератов». Пикассо выставил 74 картины и пять скульптур. Меньший зал отдали авангардистам второго поколения, меньшим братьям, тоже, впрочем, дожившим со временем до известности – их имена были Базэн, Менесьер, Ле Моаль, Ла Сенэзьер. И конечно, де Сталь, которому суждено было затмить всех «меньших». Он уже тогда знал об этом, а Старшего Брата недолюбливал, хотя и гордился тем, что был к нему вхож.
На рю Нолле, в истерзанном особняке, где жили Никола и Жанин, как и в войну, время от времени собирались друзья. Жанин умела и любила угощать гостей. Бывали родственники Жанин, Жан Дейроль, художники, поэты, монах-доминиканец отец Лаваль, супруги Домеля… Говорили об искусстве, спорили, ужинали, пили вино. Сезар Домеля вспоминал позднее, что Никола не расставался с топориком, которым он вырубал топливо для печурки среди уцелевшей мебели, как в лесу. Очередь дошла до полок библиотеки из жарких пальмовых дощечек.
Как бы упрекая нищего художника в мотовстве, Домеля отмечал также, что угощение часто бывало роскошным. (При чтении этих заметок невольно вспоминается поразивший скромного Лукина ресторанный омар на блюде…) Впрочем, французские биографы не дают нам забыть, что жареная курица у хозяев была несчастная, а заяц жалкий, и что в целом Париже только на приемах у галериста Луи Карре угощение и в ту пору бывало по-настоящему обильным.
Жанин умела привлекать в их дом гостей. Она была обаятельной и остроумной. Навещавший ее доктор Морис Ивер знал, что у нее серьезные проблемы с сердцем. Она уже почти перестала работать. В доме теперь оставался один художник, один гений. Она знала о нем больше, чем все окружающие. Она утешала его в дни и месяцы его неудач и депрессии. Знала все его слабости. Но и в них видела лишь подтверждение его особости, его гениальности. Иногда она вела о нем записи в своем дневничке, то ли влюбленной прозой, то ли влюбленными стихами:
Свою правду я вверила
Ему, от рожденья лжецу,
Кто не скажет ни слова правдивого.
Он ложью живет.
И гениальная ложъ его, изреченная перед миром,
Станет реальностью ощутимой.
Впрочем, в ту самую пору обнаружилось, что гениев в доме два, оба представителя мужского пола в семье были гениальны. Это было большим утешением для измученной женщины. Гениальным поэтом оказался двенадцатилетний пасынок Никола де Сталя Антек Теслар. Он взрослел быстро, и жизнь ему выпала непростая. Раннее детство прошло в Польше и в бродяжьих скитаниях по марокканским пустошам. Потом были без восторга его встретившие Бретань, Ницца и Париж, вечная охота за пищей. Уже в Ницце малолетний Антек проявил себя как незаурядный снабженец и опора семьи. Знал, где что и на что можно выменять. Помогал матери ухаживать за сестричкой. С отчимом отношения были вполне здравые и дружеские. Никола не лез в дела пасынка, съедал добытое десятилетним мальцом и возвращался к трудностям творчества или очередному приступу уныния. Избыток эмоций, если таковой случался, он отдавал крошечной дочурке. Так что Антеку оставалось взрослеть, и он это делал успешно. Школой его не мучали, кое-чему научили дома грамотные родители, он писал (возможно, не слишком грамотно, но кто ж тут научится всем тонкостям этой головоломной грамматики), кое-что читал и много слушал. Был о многом наслышан – и на улице и дома.
В Париже ему пришлось суетиться еще больше. Труднее стало доставать продукты, покупать, выменивать, выпрашивать, комбинировать… Он все больше торчал на улице и научился всякому, может, и подворовывать. Во всяком случае, однажды в особняк на рю Нолле явилась возмущенная соседка-вдова и объявила о пропаже дорогих для ее памяти предметов, какой-то сумочки и еще каких-то мелочей. Все перечисленные дамой предметы отыскались у Антека, и Никола пришел в ярость. Только этого им не хватало… Никола взял испуганного воришку за руку и повел его вверх по лестнице – выше, выше, на самые антресоли. Там он посадил пасынка на запыленный стул перед запыленным столиком и сказал, что отныне он не дожен отсюда отлучаться, вплоть до особого разрешения. Произнеся этот приговор, грозный Никола спустился вниз и предался своим собственным печалям.
Антек же, осмотревшись, принялся за изучение чердака, заваленного всякой любопытной рухлядью, картинами, книгами, бумагами. Как он позднее рассказывал, он видел там даже эскизы Корбюзье для той самой мебели, которую так успешно рубил его зябнущий ковбой-отчим. Исследовав чердачные сокровища и притомившись, узник антресолей присел к запыленному столику, взял тетрадь с карандашами и начал писать.
В этом доме все что-нибудь да писали – картины, прозу, стихи. Как многие в его возрасте, Антек предпочел стихи. Занятие оказалось таким увлекательным, что он продолжил его назавтра и угомонился только тогда, когда вся тетрадь была исписана. В эту пору к нему на свидание был в порядке исключения допущен родственник из провинции, собравшийся уезжать домой. Болтая с антресольным узником о том о сем, родственник открыл тетрадь и обнаружил там странные колонки строк. Спустившись вниз, родственник принес семье сенсационное сообщение о том, что Антек пишет стихи. Думаю, что в русском доме такое сообщение мало кого удивило бы, но у нас речь идет о чужой жизни. Для обитателей и гостей дома на рю Нолле «стихи» было словом магическим. Стихи – это еще не картины и не скульптуры, но уже нечто близкое к искусству, почти как музыка… Жанин пришла в необычайное волнение. Еще один поэт в ее доме! Чего-то в этом духе она ждала от своего Антека. И вот дождалась. Еще один гений. Значит, все было не напрасно.