Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:
Через пять минут пришел Сталь. Огромный, не меньше двух метров, и голос как оркестр.
… Пришел месье Перре со своими друзьями, которые наверно, купили много картин.
Мы поднялись на второй этаж. Я знакомлюсь с мадам… настоящая покойница, зеленоватый оттенок кожи. Короче, сердечница. А на самом деле, существо замечательное, и ум в ней так и светится.
Она побежала искать стихи своего сына, чтобы мне показать, и я подумал, что это признак ее материнской любви… У нее поразительно живая речь. Так льется потоком, что отдельные слова даже не выделяешь.
«13.6.45
Сталь приготовил нам чай, вернулся с половиной длинного хлеба, который он разрезал и смазал маслом. Потом он принес нам огромный поднос со сладким творогом, чтобы намазать сверху. Странное блюдо, но недурно.
Реверди принес двух кур, пакет и огромный чемодан с 30 бутылками розового вина. Пиршество длилось до 3 или до 4 утра. Сожгли многие двери дома…
22.1Х
Они еще несколько дней будут на улице Кампань-Премьер. Я говорил
Глава 22. Таланты и поклонники, великие покойники
Скромные коллективные выставки все же ввели нового парижанина де Сталя в круг художников, знатоков искусства, галеристов и маршанов, помогли завести друзей и приобрести поклонников. Без поклонников-меценатов художнику, не имеющему внехудожественных доходов, выжить и вовсе невозможно. Выставки 1944 и 1945 года, а также близость к окружению Сезара Домеля и Альберто Маньели расширили круг парижских знакомых Никола, а со временем и круг его покровителей, его покупателей. Среди них были и художники, и любители, и просто тонкие знатоки искусства, и торговцы живописью, и поэты, и люди близкие к художественным кругам, и родственники Жанин. Одним из новых друзей Никола стал чуть раньше него пришедший к абстрактной живописи русский аристократ, граф Андрей Михайлович Ланской. Если верить ему, он был потомок того самого графа Ланского, который унаследовал супружеское ложе Пушкина, взяв в жены его вдову со всеми ее детьми и влиятельными связями. Русский эмигрант, художник Андрей Ланской был всего на двенадцать лет старше Никола де Сталя, но каждый из этих двенадцати лет стоил многих довоенных или мирных бельгийских. Как и Сезар Домеля или Альберто Маньели, он был самоучка. Годы его отрочества переломили война и революция. Он успел поучиться всего год в Пажеском корпусе и один год в гимназии, а семнадцати лет от роду юный аристократ Ланской ушел в белую армию драться с большевиками. Кто предскажет нам дороги и тропы судьбы? Чуть позднее, в Париже, Ланской был облеплен эмигрантскими большевиками, как сахар мухами, но судя по воспоминаниям, он к тому времени больше не придавал значения ничему, кроме занятий живописью. Понятно, что биографы и в жизни самых классических самоучек ищут – у кого учился, кого посещал. И всегда то ни се находят, не вполне, впрочем, точно. Вот про Ланского пишут, что в Киеве он заходил в студию А.Экстер, а в Париже к Судейкину. Но сколько раз заходил, теперь уже спросить некого. При ближайшем рассмотрении короткой и заполненной под завязку трудами и неприятностями парижской жизни Судейкина отыскать в ней щель для уроков трудно. А вот кто принял Ланского в Париже с распростертыми объятьями, так это были молодые парижские художники и их леваки-пастыри Ромов, Барт, Зданевич, Ларионов, а также их пробольшевистские группы «Удар» и «Через». В эту вот компанию левой молодежи (Терешкович, Карский, Воловик, Минчин) и тех, что были постарше, но там же паслись (вроде Пуни, Кременя, Липшица, Сутина, Цадкина, Грановского), и вошел в Париже Ланской: сидел с ними в кафе, где толковали о новой российской безграничной свободе, и уже через два года начал участвовать в ими организованных выставках. Сперва в большой коллективной в галерее «Ликорн», потом в галереях «Кармин» и «Анри» вместе с недавним красноармейцем Костей Терешковичем и недавним комиссаром Марком Шагалом. Оба были, впрочем, дезертиры и беженцы-эмигранты (Костя, как положено, бежал в Константинополь и оттуда в трюме добрался в Марсель, а комиссар Шагал сбежал из командировки, но вероятно, наган и кожаную куртку успел сдать то ли на границе, то ли еще в Москве). На выставке в галерее «Кармин» добрый человек, большевик Сергей Ромов охарактеризовал Ланского как художника «русской школы», произрастающей из «французской школы». Зато на афише Ромов представил Ланского как графа, потому что уже известно было, что новой российской власти, перебившей чуть не всех аристократов, хотелось бы заиметь своих «красных графов» на самых заметных участках жизни.
B конце 20-х на живопись Ланского (в ту пору еще вполне фигуративную) обратил внимание художественный критик и коллекционер Вильгельм Уде, некогда сосед, и даже супруг молодой художницы Сони Терк, что была родом из города красивых женщин Одессы. На самом деле никакие женщины, даже бойкие одесские (вроде Дины Верни), даже с петербургским гимназическим образованием (вроде Сони Терк) знаменитого Уде не интересовали. Его интересовало искусство, и может, еще чуток мужчины. Но родственникам, материально поддерживавшим бескорыстные усилия Вильгельма на ниве искусства, было бы приятнее, если б он женился. Да и Сонины приемные родители были обеспокоены одиночеством девушки в чужом городе. Желая укрепить свою экономическую базу и успокоить кормильцев, Соня и Вильгельм вступили в брак, освященный искусством. Чуть позднее Соня вышла замуж за Робера Делоне, а Вильгельм, среди прочих своих открытий на ниве искусства, открыл Ланского и даже написал о нем статью. Конечно, в статье содержались намеки на влияние Достоевского (но какой же иностранец, заговорив о русском, избежит намеков на Достоевского?). Зато, дописав свою статью, Вильгельм Уде привел Ланского на рю Боэси в престижную галерею «Бинг» и представил его знакомым галеристам. Так Ланской попал в одну компанию с такими знаменитостями, как Брак, Дерен, Руссо, Матисс, Бонар, Фрис, Ван Донген, Марке, Вламинк… А главное, в галерее этой произошло одно воистину судьбоносное для Ланского знакомство: он познакомился с пятидесятилетним Роже Дютийелем (или Дютильелем), и знакомство это оказалось более важным для жизни и творчества Ланского, чем все перечисленные выше столь престижные и столь лестные для любого художника знакомства. Ибо Роже Дютийель был коллекционер и меценат. Он мог не просто выручить художника, купив у него картину, он мог покупать много картин и выручать из беды многих художников. Ко времени его знакомства с Ланским имена художников, которых меценат Роже Дютийоль выручил из беды, могли бы украсить любую художественную энциклопедию: Брак, Вламинк, Дерен, Шаршун, Модильяни, Миро, Бошан, Марке, Руссо, Фрис, Вюйяр, Ван Донген, Руо, Матисс… Ученый искусствовед Бертье так писал об этом в своей диссертации:
«В условиях рыночной экономики, когда произведение искусства является товаром, положение художника зависит от спроса. Роль коллекционеров авангардной живописи в конце Х1Х и в первые годы XX века была не пустячной. Лишь они, вместе с несколькими маршанами, смогли оказывать своим любимым художникам материальную и моральную поддержку… Тот же Ланской получал материальную возможность продолжать работу на протяжении семнадцати лет исключительно благодаря Дютийелю». Ланского Дютийель любовно называл «мой колорист», а когда любимец его стал мало-помалу переходить к абстракции, меценат оговаривал в письмах к другим своим художникам некое особое право «своего колориста» на эту стезю, которая многим казалась и соблазнительной и доступной и притом героичной:
«…избегайте «абстракции», которой Ланской, может быть, и есть один-единственный представитель, поскольку он художник искренний и уже успел с разных сторон (как примитивист, как самоучка) утвердиться в живописи – пейзажами, цветными портретами, натюрмортами и т.д. Поскольку он утвердился, он может многое себе позволить. Он человек честный, и он не ищет в абстракции фальшивых тайн, того, что многим критикам кажется «религиозным»… Ланской – чистейшей воды православный, со всей церковной практикой. Вот почему он кончит свою жизнь в изгнании. Он верует во все, даже в свою «абстракцию». Я уважаю его веру».
В творчестве Ланского, по наблюдению искусствоведа Жан-Клода Маркаде, прежде всего «брызнул… СВЕТ»:
«Это мистический свет, исходящий из недр изначального света, прошедший через призму духовности. Это и есть тот свет, который озаряет витражи средневековых соборов. Как в церковных витражах, в картинах Ланского есть всегда доминирующий цвет: синий, фиолетовый, индиговый, красный, черный, белый, зеленый, всегда чистый, яркий, певучий, как в иконописи. Его палитра блещет оргией красок, вибрирующих наподобие русской старинной песни, выражающей гаммы мельчайших чувств, которые сопровождают главнейшие события человеческого существования…»
Я позволил себе привести столь длинную цитату из старой статьи Жан-Клода Маркаде, желая обратить ваше внимание на проблему света, которую любили обсуждать Ланской с Никола де Сталем (уверен, что о таких вещах они говорили по-французски, а не по-русски). Решение ее Ланской считал своей главной удачей в живописи. А тридцать лет спустя Ланской признал однажды, что решение этой проблемы удалось и его другу Никола де Сталю. Такая похвала многого стоит. Никола дер Сталь ее не услышал. Его уже давно не было на свете…
Однако не будем спешить. Вернемся в «сороковые роковые», как назвал их русский поэт-фронтовик. Для парижан они, впрочем, не были столь уж безысходными. В 1942 году Андрей Ланской провел свою первую персональную выставку абстрактной живописи в парижской галерее Берри-Распай. Вторая выставка абстрактной живописи Андрея Ланского состоялась в 1944 году. В том же 1944 году вполне уже маститый художник Андрей Ланской и познакомился с младшим собратом по искусству Никола де Сталем. В мрачноватой абстрактной живописи де Сталя Ланской видел большие задатки, однако посмеивался над маньелевской геометрической выверенностью ранних полотен де Сталя, над всеми этими сегментами и углами, которые казались младшему неизбежными спутниками абстракции. Ланской призывал де Сталя к большей смелости, к введению в композиции звучащих аккордов белого и красного.
Ученый исследователь творчества Никола де Сталя, внучка художника Мари де Буше находит в некоторых тогдашних полотнах де Сталя сходство с построением абстракций Ланского. Не думаю, что даже самые интересные находки такого рода столь уж существенны. Абстрактные полотна тридцатидвухлетнего Никола де Сталя были «зрительным залом его души», а боль его души была особой, его собственной. В «незабываемом» 1919-м Андрей Ланской был уже мужчина, пусть даже и совсем юный. Он умел принимать взрослые решения, он ушел воевать. А пятилетний Никола прижимался тогда испуганно к спасительной материнской шубке, и кругом были ночь и снег, и ужас погони, и зловеще чернела кобура нагана на боку у комиссара, проверявшего документы беглецов, наверняка фальшивые…