«Я позабыл черновик, который читал Паше Крючкову…»
Я позабыл черновик, который читал Паше Крючковуна крылечке заснеженной дачи, за сигаретой «ЯваЗолотая» и доброю рюмкой «Гжелки». Ну что ж такого!Всё равно будет месяц слева (считал я), а солнце справа,будет мартовский ветер раскачивать чудо-сосны,угрожая вороньим гнездам, и снова мы будем вместе,приглушив басы, безнадежно слушать грустный и грозныймоцартовский квартет. Только слишком долго пробыл в отъезде,а жильё скрипучее тем временем опустело. Алые волны-полосызаливают небо. Вечер над темной Яузой чист, неуёмен, влажен.Немногословный профессор Л. упрекает меня вполголоса —дотянул, говорит, до седых волос, а ума не нажил,Но рассуждая по совести, братия, – ну какой из меня воин!То бумажным листам молился, то опавшим, то клейким листьям.Безобразничал, умничал, пыжился – и на старости лет усвоил —что? – только жалкий набор подростковых истин.Вечер над Яузой освещен кремлёвскими звёздами —якобы из рубина, а на самом деле даже не хрустальными. Таетчёрный снежок московский, и если поддаться позднемуоткровению, то и Федор Михайлович – отдыхает.Ну и Господь с ним. Есть
одно испытание —вдруг пробудиться от холода где-то к исходу ночии почувствовать рядом тёплое, призрачное дыхание,и спросить «ты меня любишь?», и услышать в ответ «не очень».
«…и рассуждал бы связно, да язык мой…»
…и рассуждал бы связно, да язык мойне повинуется, и речи нероднойстрашны созвучия. Так становилась тыквойкарета Сандрильоны, кореннойпреображался в крысу, и так далее.Спешишь, подружка-муза? Не с рукиопаздывать? Не в дальней ли Италиихрустальные такие башмачкиты обронила? Здравствуй, рифма тощая,привет тебе, всеобщий чёрный брат!Мне холодно, а выражаясь проще, язабыл, как звёзды нищие горятнад жалобной арбатскою пекарней,над каланчой пожарной, над – над – над —споткнись, красавица. Оскудевает дар мой,жизнь прогибается, лепечет невпопад —и обрывается набором глоссолалии —то «я тебя люблю», то «весь я не умру».Дифтонгов в русском нет – лишь время,словно калийцианистый, пылит на мировом ветру,и ночь, подельница обиженных циклопови пифий, переводит – как поёт —дыхание, ненадолго заштопавветшающий, животворящий небосвод.
«„Задержались мы, друг, в солдатах“, – стрекозе твердит муравей…»
«Задержались мы, друг, в солдатах», – стрекозе твердитмуравей.Разночинцы семидесятых, голодранцы сиротских кровей,юго-запад, закатом залитый, визг трамваев, дворняжий лай, —всё проходит, всё исчезает, но поверить в это – гуляй!Время скудное, честь и ложь его, оруэлловское вино —в пыльных папках архива божьего всё, должно быть, сохранено.Только где же, в каком измерении восстаёт из глины Адам,доморощенные бродят гении по заснеженным площадям?Образцов, Нина Юрьева, Малкин. Март. Любовь.Гитарный романс.Горький, трогательный, лёгкий, жалкий самиздатовскийренессанс.Как мы выжили? Как мы дожили до седин, до горячих слёз?Вспоминаешь – мороз по коже, а просыпаешься – все всерьёз,всё в порядке, товарищи, – только жаль,что кончилась навсегдадостопамятная настойка – спирт технический да вода —та, что мы студентами пили, споря в благостной простоте —на рябине готовить, или на смородиновом листе.
«Жизнь, пыль алмазная, болезный и прелестный…»
Жизнь, пыль алмазная, болезный и прелестныйапрельский морок! Бодрствуя над бездной,печалясь, мудрствуя – что я тебе солгу,когда на итальянское надгробьевдруг в ужасе уставлюсь исподлобья,где муж с женой – как птицы на снегу,когда светило, мнившееся вечным,вдруг вспыхивает в приступе сердечном,чтоб вскоре без особого следаугаснуть? Ну прости. Какие счёты!И снова ты смеёшься без охотыи шепчешь мне: теперь иль никогда.Простишь меня, глупца и ротозея?Дашь выбежать без шапки из музея,где обнажённый гипсовый Давидстоит, огромен, к нам вполоборота,глядит на облака (ну что ты? что ты?)и легкий рот презрительно кривит?Долга, долга, не бойся. Битый каменьто переулками, то тупикамилежит, а с неба льётся веский свет.И что мне вспомнится дорогой дальней?Здесь храм стоял, сменившийся купальней,и снова храм, зато купальни – нет.Льном и олифой, гордостью и горем —всё повторится. Что ты. Мы не спорим,в конце концов, мы оба неправы.И вновь художник, в будущее выслан,преображает кистью углекислойсырой пейзаж седеющей Москвы,где голуби скандалят с воробьямипо площадям, где в безвоздушной ямепарит Державин, скорбью обуян,и беженец-таджик, встающий рано,на паперти Косьмы и Дамианалистает свой засаленный Коран.
«Умрёшь – и всё начнётся заново…»
Умрёшь – и всё начнётся заново,фонарь, аптека, честь по честиночь человека безымянного,который вечно неуместен —и в просьбах жалких, и во гробе, но —за одиноким чаепитием,в апреле – он совсем особеннобеспомощен и беззащитен.Покуда в воздухе раздвоенномночные ангелы летают,расстроенно твердя: «Чего ему,пресытившемуся, не хватает?»,он – рукоблуд, лентяй и пьяница,вдруг молится на всякий случай,и перед сном невольно тянетсяк графину с жидкостью летучей,перебирает юность вещую,центростремительное детство —несбывшееся, но обещанное, —и всхлипывает, и наконец-тоспит, утомившийся от хмеля, отчернеющих во тьме предметов,и под подушкой – Т. S. Eliot,несчастнейший из всех поэтов.
«И расширено, и неуверенно…»
И расширено, и неуверенно,сердце пьёт травяное вино —сколько времени, света и деревав зимнем воздухе растворено,сколько окон высоких распаханои распахнуто – о mein Gott, —сколько в нём тростникового сахара,и ванили, и робких щедрот!И опять – повесть, память, – старею лиили просто: филфак и физтех,аз и я, пролетели, развеяли —ты ведь помнишь товарищей тех —обнадёженных дымною, горькоюгородскою капелью, дружок,кто прозрачной лимонною долькою —стопкой водки на посошок —взяли жизни на пробу – и выбыли?Остаётся
не мучиться зряи кривыми летучими рыбаминаполнять голубые моря —и когда в бренной прелести истовойперельются они через край —перелистывай мир аметистовый,негодуй, засыпай, умирай
«Я знавал человека, который был не так уж против сменять…»
Я знавал человека, который был не так уж против сменятьдушу бессмертную вместе с даром на бассейн настоящегоконьяка,скажем «Хеннесси», и под крики водопроводчиков —«зелена мать!»наслаждаться быстротекущим щастием. А пока —видишь, как незаметно скудеет словарный запасзатяжной зимы?На холмах проседает снег. По чужому оврагу снует хорёк.Дети малые знай хворают, не жалуясь. Для чего же мыэтот каторжный, этот льдистый усваивали урок?Я знавал слепого аэда, который молча мужал, но не старел,и другого, который беззаботно жил, но ужасно отдал концы.Помнишь, как, прослезившись, обмолвился Фет:«там человек сгорел»,и огорчался седобородый, не слишком годящийся нам в отцы?Я любил распивать чаи в волчье время, в собачий час, когдаза окном небритый тапёр сопровождает джигоюбелокаменное кино.Я любил осознавать невесомость собственного труда,адреналин его, иллюзорность, тщетность. О, всё равно —вслед за черновиком, выцветающим на сухих листкахиз блокнота, дрожащая речь кругами по ледяной водеразбегается, и вопрос «зачем?», очевидно, бессмыслен, кактонкокостный щебет скворцов, коротающих зиму бог знает где.
«Вот блаженствуют парижане на rue de la Paix и пьют…»
Вот блаженствуют парижане на rue de la Paix и пьютудивительно вкусный кирш,то есть шампанское с жёлто-зелёным ликерчиком,в то время как яесть всего лишь один из завистливых сочинителей вирши отнюдь не отчётливых мудрецов бытия,озирающих с ястребиного полёта незадачливый мир,трепетный и стремительный, а главное что – усталый,как тот сержантпосле смены в Бутово и поллитрухи. Даже тут перепутал —не кирш, а кир.«Как ни крути, – размышляю, – жизнь —это проигрышный вариант».Киршем балуется на Рейне перед поединкомснабжённый шпагою бурш,попивает черешневую палинку,отставив скрипичный смычок, мадьяр.И в приватных покоях Белого Доманаш император, товарищ Буш(виктор, т. е. победитель), пот трудовой со лбавытирая, спускает парза небольшой бутылкой «Бадвайзера»,есть такое народное пиво о двухоблегчённых градусах алкоголя, а может быть, даже трёх.Щёлкают батареи в квартире моей ночной.Этот назойливый звукраздражает, подобно капающему крану. Но хорошо,что я ещё не оглох,и не так уж плохо, наплевав через силу на тишь-благодать,знать, что судьба для подобных мне назначила строгий суд —не напишешь пристойных виршей, ни кира, ни киршатебе не видать,даже пивком на чужом пиру обязательно – обнесут.А отличишься – тоже не стоит рассчитывать на лавр и миртна челе – но толпятся вокруг отплясавшие свой чардаш,и из рук бесплотных уже предлагают горящий спирт,налитый в далеко не худшую из назначенных смертным чаш.
«Когда душа обиженно трепещет…»
Когда душа обиженно трепещети бьёт хвостом раздвоенным, когдапростые и простуженные вещи —хлеб, чай с малиной, поздняя звезда —так дышат пристально, так мудрствуют подробнои сбивчиво, так достают меняневинной неумелостью, подобнырисунку детскому на обороте дня,в печалях и волшебных суеверияхсгоревшего, – я сам вздыхаю, самв овечьей маске встать готов за дверьюв ночь, и по устаревшим адресам(апрель, апрель, пожалуйста, солги ей,скажи, что жив и небом одержим)слать, не чинясь, приказы воровские,подписываясь именем чужим.Когда товарищи мои, редея,бредут за холм, превозмогая страх,и каждый сгорбленную орхидеюсжимает в обескровленных губах,когда они скрываются за рощейи облаком, где оправданья нет,стакан сырой земли возьму на ощупьсо столика, зажгу свой жёлтый свету изголовья, чтобы приглядеться —но там темно, туманно, хоть умри,не матери не видно, ни младенца.Поговори со мной, поговори,ночь ре-минорная с каймою голубою,не укоряй, прислушайся, согрей —какая орхидея, бог с тобою,увядшая настурция скорей
«То ли женой неверною, то ли ослепшей лошадью вороной…»
То ли женой неверною, то ли ослепшей лошадью воронойвкрадчиво, словно декабрьский закатнад Петроградскою стороной,надвигается высокомерная эра, где пурпур не пристаёт к холсту,где в булыжном гробу, тяжесть небесной сферына формулы раскроя,скалит зубы девственник Ньютон с апельсином грубым во рту —яблоко ему не по чину, ведь он – не Ева, и тем более – не змея.Путаясь в именах, хромая, прошу прощения у тебя,выпуклый мой Кранах.Уж кому, а тебе не выпало разливать самогон ирландскийна похоронахпросвещения, – а тупому мне, погляди,за отсутствующею радугойоткрывается в неунывающих облаках,расстилающихся над Ладогой,золотая трещина, и чудятся преданныеконвенту, природе, братству, семьемясники и галантерейщики с чучеломобезглавленного Лавуазье,и тогда я пытаюсь залить в клепсидру воды, —чтобы, дыша, теклавниз, равномерно смачивая поверхностьпускай не хрусталя – стекла,но какой-то нелепый, плешивый леший добавляет в нее сульфаткальция или магния, то есть накипь, чтобы мутнела,и невпопадвсё минувшее (как ты сейчас? успокойся, ау! погоди!не молчи! алло!)перекипело, в осадок выпало, просияло,всхлипнуло – и прошло.